Рецензии проза - 2021-22

Если попытаться в двух словах дать общую характеристику роману «Концертмейстер», то определение семейная сага будет, пожалуй, наиболее точным. Хотя и не исчерпывающим – усложняют дело побочные ответвления сюжета, вставные микроистории и прочие необязательные «завитки логоса», которые при своей кажущейся избыточности дают финальное ощущение полноты картины, той полноты, которая всегда стремится выплеснуться за край, как в действительной жизни, так и в пространстве художественного.

Время действия романа ограничено рамками 1948 – 1985 годов и вбирает в себя жизнь трёх поколений семьи Норштейнов-Храповицких, все члены которой так или иначе связаны с музыкой (композиторы, музыканты-исполнители), плюс, разумеется, их ближайшее окружение. Однако повествование автор ведёт нелинейно, жонглирует эпизодами, в результате чего сцены из разных хронопластов оказываются затейливо перетасованными, так что читателя то и дело выбрасывает из брежневских семидесятых в сталинские сороковые, или из хрущёвских пятидесятых в перестроечные восьмидесятые. При этом поданное как бы в фонтанных струях и брызгах время романа по мере чтения обретает свойство текучести и сгущается до плотности и интенсивности действительной истории, знакомой и достоверной по множеству точных деталей, которые автор бережно собирает, не давая им развоплотиться вместе с обречённой «уходящей натурой». Секрет близости и узнаваемости простых и вместе с тем извилистых судеб героев романа заключается ещё и в том, что они (судьбы) во многом архетипичны для советских времён – особенно это касается крупных городов, – так что многое здесь рифмуется как с реалиями жизни, вынесенными из личного опыта или семейных преданий, так и с традицией поздней советской литературы (Нагибин, Трифонов, Маканин). Я имею в виду не тавро ГУЛАГа с профилем душегуба Сталина, которым была проштампована перестроечная литература (как бы ни бредил автор, всё принималось за чистую монету: помню, читал один рассказ на модную тогда лагерную тему, в котором злой надзиратель колымского лагеря бил в бараке заключённого головой о батарею парового отопления), а давящую атмосферу недоверия и двоемыслия, в которую была погружена советская интеллигенция, сама же эту атмосферу во многом и воспроизводящая, поскольку в тоталитарном обществе, кровожадно оно в текущий момент или травоядно, помимо жертв, всегда есть пособники. В первую очередь это касается сюжетной линии Лапшина (у героя есть реальный прототип – композитор Локшин), который в своём кругу был несправедливо обвинён в доносительстве. Да ещё один персонаж в семидесятые получает срок за распространение запрещённой литературы.

Что касается остальных героев, то они живут совершенно человеческой жизнью, где дружба соседствует с предательством, влюблённость – с изменой, восторг – с разочарованием, талант – с ежедневным трудом по его воплощению, страдание – с радостью бытия. И одновременно с углублением в текст всё отчетливее проступает нить, связующая поколения, – герои женятся и расходятся, семейные узы испытываются на прочность обидами и разлукой, но впереди читателя ждёт счастливая развязка, поскольку любовь, надежда и само человеческое достоинство способны одолеть на своём пути все преграды, не сдаться на милость неумолимым обстоятельствам и не завшиветь в самые неприветливые времена. И пианист Арсений Храповицкий, чьё юношеское дарование отметил сам Шостакович, превозмогает наконец свой страх перед крышкой рояля, некогда отдавившей ему пальцы, и восхищённый зал заслуженно ему рукоплещет. И тут, как выразился в своё время один из рецензентов этого романа, «все становятся счастливы – и старики, и молодые, и читатели». Занавес.

Музыка этой семейной истории негромкая – подчас печальная, элегическая, подчас настороженная, тревожная, – но несмотря на её, как отмечалось выше, определённого рода типичность, она ничуть не выглядит заигранным, навязчивым мотивом. Нет, тут другое. Это вечный и вместе с тем отнюдь не заезженный рассказ о том, как трудно сохранить себя цельным, не выхолостить бесконечными компромиссами, не разменять червонец на медяки. Хотя персонажи, разумеется, себя порой и разменивают, и выхолащивают – без этого куда же? Словом, Максим Замшев написал достойную книгу, которая не навязывает себя, не стремится понравиться, не эпатирует историческим скандалом или альковными тайнами известных в прошлом персон – это спокойный, разумный, без позы, ненависти и суеты взгляд в наше недавнее прошлое. Ещё раз: спокойный и разумный.

Кстати, следует отметить не только обстоятельство времени романа «Концертмейстер», но и обстоятельство места его действия. А это по большей части послевоенная Москва и Ленинград семидесятых-восьмидесятых Помимо того, что автор получил приличное музыкальное образование, благодаря чему достоверно воссоздаёт в тексте атмосферу музыкальной среды, легко обращаясь с терминологией, именами и другими специфическими деталями музыкального творчества и быта, он ещё вводит в текст романа обе столицы не в качестве декораций, но в качестве полноправных персонажей. Это так – оба города опосредованно участвуют в действии, как бы влияя на его ход составом своей архитектурной симфонии, своей каменной духовностью, и к обоим городам автор относится с равной любовью, хотя описываемая Москва ныне уже совсем не та – слишком легко москвичи ломают и перестраивают то, что досталось им в наследство от предков. Автор – москвич, но относится к Ленинграду, где живут некоторые герои его истории, не как к извечному сопернику Москвы, а как к своему второму дому, в котором прожита часть жизни, определённо счастливая. Это странно, и это неспроста: армейские годы Максим Замшев провел в Ленинграде, где служил в музыкальной роте – как раз в семидесятые. Разумеется, увольнительные, проведённые в весёлых ленинградских пивных, наложили свой отпечаток на неокрепшую психику юноши, а любовь юности – в памяти навсегда, её не стереть и не вывести никаким ацетоном.

И напоследок – соображение отвлечённого толка. Есть такая новая, ещё только формирующаяся научная дисциплина – философия моды. Речь не о фасоне туфель и не о покрое жакета, речь о моде в самом широком аспекте. Взять, к примеру, какую-либо социальную или экономическую идею – чтобы стать действенной, ей сначала следует стать модной. Именно это случилось в своё время с марксизмом – не стань он модным, у него не было бы шансов на победу. Так вот, законы моды во многом пока не ясны и ещё только ждут своего фундаментального исследователя. Это что касается привлекательности новизны. Однако один её закон определённо известен: вчерашний день никогда не может стать модным, в лучшем случае – позавчерашний. Неспроста Золотой век человечество всегда помещает в прошлое – простой житейский опыт не даёт нам оснований питать надежды на будущее. С учётом сказанного можно сделать вывод, что нынешний интерес к советскому прошлому, который прослеживается и в литературе, и особенно наглядно – в телевизионном сериальном продукте, обусловлен тем, что советская реальность отошла от нас сегодняшних на расстояние «позавчера», и у подросшего поколения уже нет желания расшибать лбы в спорах о её достоинствах и недостатках. Это наша история, и из области символического она приветливо машет нам хвостиком. Сменится ещё одно-другое поколение, и пиратская романтика девяностых, отойдя в наше «позавчера», тоже покажется симпатичной, озорной и привлекательной.

Но сейчас мы не станем ломать по этому поводу копий. Сегодня мы голосуем за Замшева.

Павел Крусанов

Писатель, журналист, редактор, издатель, представитель музыкального сообщества. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Лауреат Всероссийской премии искусств «Созидающий мир» – 2020

ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО НЕСОВМЕСТИМЫ

 Изначально российскую интеллигенцию волновали два вопроса: «кто виноват?» и «что делать?». Первый вопрос поставил Герцен и затем поневоле уехал на Запад. Второй вопрос поставил Чернышевский и затем поневоле уехал на Восток. В конце концов, выяснилось, что во всем виноват царь и его режим, а делать надо светлое будущее. Однако новая «просветленная» реальность, построенная по заветам интеллигенции, не внесла каких-либо существенных изменений в нашу экзистенциальную проблематику. Только теперь она зазвучала несколько иначе: «кто донес?» и «что делать с доносчиком?».

Таким образом, вопросы, поставленные два столетия назад, оказались вневременными, вечными, тесно взаимосвязанными друг с другом. Один вопрос неизбежно ставил другой, и наоборот. Каузальная цепочка превращалась в замкнутый круг, который основывался на вековых, можно сказать, родовых началах. Ибо оба поставленных вопроса целиком соотносились с ветхозаветной ситуацией вендетты, дававшей на всё однозначный ответ.

Роман Максима Замшева «Концертмейстер» представляет собой многоцветную мозаику трагических историй, семейных сказаний и детективных приключений, которая охватывает советский период с 1948 по 1985 год. Обе даты являются знаковыми, ибо первая объявляла начало зловещей борьбы с безродным космополитизмом, а вторая – начало горбачевской перестройки под лозунгами демократии и гласности. Поэтому главным героем романа становится Время, которое осмысляется автором в духе фортепианных миниатюр Сергея Прокофьева «Мимолетности», навеянных одноименными стихами Константина Бальмонта:

В каждой мимолетности вижу я миры,

Полные изменчивой, радужной игры.

В романе есть точное определение того Времени, о котором идет речь. Оно состоит из двух уровней, двух тонов, подобно первой миниатюре Прокофьева, что «звучит одновременно и в ладу “ля”, и в ладу “ми”». На эту тему нераздельной и неслиянной двойственности времени рассуждает один из героев книги, старый и мудрый композитор Лев Семенович Норштейн: «Война, всё неустойчиво, все живут как по инерции, но эта инерция иногда такая мощная, что невозможно остановиться. Все впечатления мира потеряли логику и связь друг с другом. Всё по отдельности. Всё неуверенно. Все походят на младенцев, толком не осознавших, что родились, но уже что-то бормочущих. Почва уходит из-под ног. И скоро уйдет совсем. Одной тональности нет. Это никакой не фригийский ми минор. Это и “ми”, и “ля”. И в то же время не “ми” и не “ля”».

В таком же двойственном положении ощущает себя и тот узкий круг музыкально-литературной творческой интеллигенции двух столиц, который описывается в романе. Причем если Москва дышит музыкой, то Ленинград, чаще называемый Питером, – поэзией. В этом ограниченном пространстве практически не слышатся грозные отзвуки только что отгремевшей Великой Отечественной войны. Оно и понятно – герои романа, как и их реальные прототипы, почти не принимали участия в мировой бойне. Как особо ценные кадры, они находились в эвакуации в Сибири или Средней Азии, совершенствуя свое мастерство и огранивая свой талант. В этом их трудно упрекнуть, потому что тонкие изящные пальцы пианиста не предназначены для тяжелого ратного труда. Но пафосная барабанная дробь послевоенной победы («нескончаемое ликование», «долгожданное счастье мирной жизни») казалась им, подневольным таперам официозной кинохроники, грубым диссонансом в сиянии всемирной гармонии.

Таково время и пространство, которые выбрал для изображения автор – московский писатель Максим Замшев. Этот выбор не оказался случайным, поскольку сам автор был плоть от плоти и кровь от крови узкого круга музыкально-литературной интеллигенции нашей страны. Его детство прошло в композиторском доме на Студенческой улице столицы и в престижном Доме творчества композиторов «Руза». Он окончил музыкальную школу по классу виолончели, учился на дирижерско-хоровом отделении знаменитого музыкального училища имени Гнесиных. Но однажды муза поэзии увлекла его за собой. Юноша бросил училище, ушел в Советскую армию, служил рядовым в оркестре Ленинградской военно-медицинской академии. А после службы поступил в Литературный институт, окончательно поменяв виолончельный смычок на поэтическое перо. Поэтому и сознание автора такое же двойственное, такое же двутональное, как и его творение.

Поэтому и композиция романа, при наличии многих фабульных зигзагов и второстепенных персонажей с добрую сотню, имеет две главных сюжетных линии. Формально главный герой – начинающий талантливый пианист Арсений Храповицкий, внук композитора Льва Семеновича Норштейна. Его прототипом стал гениальный музыкант Алексей Султанов, с которым в действительности произошел несчастный случай: крышка фортепиано неожиданно упала на его руку, сломав пальцы, и юный пианист не смог победить на Международном конкурсе Чайковского. Это сказалось на его дальнейшей судьбе. Аналогичная беда произошла и с главный героем романа, который после такого же перелома пальцев получил, казалось бы, неизлечимую боязнь публичного выступления. Но, в конце концов, пройдя через все жизненные испытания и став обычным концертмейстером, Арсений Храповицкий преодолевает эту психическую травму. Роман завершает happy ending, когда нераздельный и неслиянный мир обрел в его душе осознанную гармонию: «Арсений уселся на табурет, автоматически подкрутил его на нужную ему высоту, выровнял дыхание, поставил ногу на педаль, поднял руки. Крышка была больше, чем весь зал. Она застилала свет! Первая «Мимолетность». Ее он учил давным-давно. Технически пьеса не сложная, но она долго у него не получалась. Пока дед не вывел его из дому и не объяснил про двутональность этой музыки. И в “ми”, и в “ля” одновременно. Так и нужно играть. Ничего устойчивого в музыке. Самое устойчивое – это крышка рояля. Она не упадет. Она в одной тональности. Она – тоника. И он начал. Не играть. Жить. Жить заново. Проживая за эти минуты всю свою жизнь еще раз. Делая ее счастливой».

Однако куда сложнее, куда трагичнее другая сюжетная линия романа – печальная история композитора Александра Лапшина, прототипом которого стал одаренный композитор Александр Лазаревич Локшин, автор одиннадцати симфоний, трех симфонических поэм, ряда кантат, ораторий, квинтетов и иных музыкальных произведений. Признанный авторитет, композитор Дмитрий Шостакович называл музыку Локшина гениальной. С восхищением отзывалась о его творчестве и выдающаяся пианистка Мария Юдина. Но эти восторженные похвалы затмевала черная клевета – два узника сталинских лагерей Александр Есенин-Вольпин (в романе – Сенин-Волгин) и Вера Прохорова (в романе – Вера Прозорова) обвинили композитора в доносительстве на них. Александр Локшин был подвергнут остракизму, его сочинения перестали исполнять. Он переносил травлю с неслыханным достоинством и терпением. Лишь редкие друзья не отвернулись от него, продолжая поддерживать в нем творческий огонек. Впоследствии сын композитора, доктор физико-математических наук А.А. Локшин посвятил отцовской реабилитации две книги «Гений зла» и «Музыка в Зазеркалье», где представил доказательства полной невиновности композитора. Именно на эти опубликованные документы и опирался Максим Замшев, когда выстраивал вторую сюжетную линию.

Эта печальная история, когда невинный, чистый человек объявляется черным злодеем, доносителем, весьма характерна для мира нашей творческой интеллигенции, обыденная жизнь которой зачастую насыщена грязными сплетнями, измышлениями, пересудами. Именно ее в первую очередь волнуют вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» Именно она берет на себя роль высшего судии, не утруждая себя никакими доказательствами, а тем паче, не проявляя никакого милосердия. В целом, она изначально категорична, беспощадна, непримирима, бескомпромиссна в своей жестокости, как всякий подлинный революционер или радикал. И в силу этого она двутональна, она соединяет в себе, как двуликий Янус, две ипостаси – палача и жертвы. Два узника сталинских лагерей, жертвы коммунистического режима, обвинили невиновного человека, сделав его ритуальным «козлом отпущения», и тем самым превратились в палачей, развязав против него невыносимый моральный террор. Ими двигало чувство кровавой мести, кровавой вендетты, известное с ветхозаветных времен. Потому что, когда выясняется вопрос «Кто виноват?», то следующим становится вопрос «Что делать?», а на него дается однозначный ответ – мстить. Две неслиянные единицы – жертва и палач – теперь обретают одну нераздельную сущность, что подробно описал в своих философических произведениях французский мыслитель Рене Жирар. Конечно, моральный террор – это не террор физический, но едва ли кто откажет ему в смертоносной ядовитости. Не случайно другой французский философ Жан Поль Сартр по этому поводу подметил: «ад – это другие».

Автор романа не отходит от общепринятой концепции – он тоже ведает, кто виноват. Главный виновником происшедшей трагедии объявляется майор государственной безопасности Аполлинарий Отпевалов. Уже само его имя Аполлинарий означает «гибельный закон», а уж могильная фамилия Отпевалов говорит сама за себя. Сия демоническая фигура, немного схожая с сенатором Аполлоном Аполлоновичем Аблеуховым – персонажем романа Андрея Белого «Петербург», олицетворяет собой Абсолютное зло, Абсолютную ненависть, Абсолютное коварство. Конечно, перед нами совершенно гротескный герой, некий современный Мефистофель, который обладает сверхъестественными способностями: он все видит и слышит, он тайком строит козни и украдкой, подло, из-за угла реализует их на практике. Вот тривиальный портрет служителя сатаны, нарисованный писателем: «Майор МГБ Аполлинарий Отпевалов очень любил жизнь. Но любовь эта не была слепа. Его гедонизм отличался избирательностью. Возможность влиять на судьбы людей, изменять натуры, внедряться в психику, играть чувствами, давать и отнимать у них надежду уже не будоражили, как раньше. Больше его заводило другое: он считал себя человеком исключительно удавшимся, и каждым своим житейским движением любовался, иногда тайно, а то и явно. Он – из избранной касты. И никогда его не занесёт в стан тех, кем помыкают, кто не более чем фигуры под руками и мозгами гроссмейстеров».

Надо отдать должное главному герою Александру Лапшину: в отличие от Фауста, он не подписывает никакого договора Мефистофелем. Напротив, он всячески чурается его, бежит от него, как от чумы, едва заслышав предательский шепоток на Собачьей площадке. Затравленный композитор знает подручных сатаны, знает, кто оклеветал его, но несет крест молчания с христианским смирением, а в конце романа совершает духовный подвиг – разрывает замкнутый круг ветхозаветного закона вендетты, отказывается мстить своим палачам и объявляет о прощении. Этим поступком композитор возвышается над своими преследователями и очищает свое честное имя от позорной лжи и клеветы. Он доказал, что достоин иной чистой жизни и настоящего поклонения ему как гению – создателю музыкальных шедевров.

Когда роман Максима Замшева был опубликован, некоторые критики обрушились на него с незаслуженными обвинениями. «В прошлом году вышел в свет “Концертмейстер”, – писал один критик, – 500-страничная расписка в верности идеалам перестройки, демократии и гласности. С полным набором перестроечных же штампов: кровавая гэбня, самиздат, невозвращенцы – продолжайте, не ошибетесь. Тут Максим Адольфович опоздал лет этак на тридцать». Другой критик, сравнив роман «Концертмейстер» с книгами Анатолия Рыбакова, Василия Аксенова, Людмилы Улицкой, подытожил: «Если бы этот роман был написан в 80-е, а потом в 90-е на волне переустройства страны и срывания покровов его бы – наконец-то! – опубликовали и он стал бы бестселлером – это было бы понятно и объяснимо. Но сейчас-то?».

Подобные обвинения в «запоздалости» едва ли справедливы. Дело в том, что проблемы, поставленные в произведении, являются общечеловеческими и вневременными, какая бы эпоха ни стояла на дворе. Потому что от вечных вопросов «Кто виноват?» и «Что делать?» никто никогда никуда не денется. И каждый человек отвечает на них по-своему. Хорошо, если он задумается над мыслью, какую высказал в романе старый и мудрый композитор Лев Семенович Норштейн: «Если гений и злодейство совместимы – искусство обречено. И гении обречены». Помнится, эту мысль – «гений и злодейство несовместимы» – впервые озвучил Пушкин по поводу Сальери, но, как теперь установлено исследователями, Сальери был оклеветан недругами.

***

Представляется, что роман Максима Замшева «Концертмейстер» достоин первой премии «Созидающего мира».

Евгений Лукин

Поэт, прозаик, историк, журналист, переводчик. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза писателей России. Директор Санкт-Петербургского Дома писателя

Выдвинутый на конкурс премии по литературе Фонда «Созидающий мир» роман «Концертмейстер», известного поэта и писателя, главного редактора «Литературной газеты» Максима Замшева, вне всякого сомнения, является весьма интересным произведением современной беллетристики. Автор сам родом из семьи музыкантов, окончил музыкальную школу, постоянно вращался и вращается в среде любителей музыки и профессиональных музыкантов, а потому понятно, почему он взял за тему, связанную с драматической судьбой композитора в Советском Союзе, и которая ему хорошо знакома. Мало того, есть некоторое основание полагать, что кое в чем этот роман автобиографичен, поскольку сам его автор в свое время служил, как и главный герой произведения Арсений Храповицкий, в музыкальном взводе Советской армии.

Действие романа М. Замшева «Концертмейстер» разворачивается в сложные времена нашей истории − во второй половине 40-х годов, в 1956 году, в начале перестройки. Один из главных его героев − Лев Норштейн, композитор, которому пришлось немало пережить на закате сталинского правления. Доносы, предательство, аресты по ночам и вынужденные компромиссы − все это присутствует на страницах романа. Автор выстроил весьма сложную конструкцию своего произведения − действие переходит из одного времени в другое, он переносит героев из одной географической точки в другую, на страницах книги возникают и пропадают персонажи, и этот калейдоскоп завораживает, заставляет пристальнее вдуматься в происходящее, распутывать сложную вязь взаимоотношений между коллегами по ремеслу, между друзьями, между подругами, между мужчиной и женщиной, между поколениями.

И становится тяжело от бурных семейных передряг, которые устраивают сами себе персонажи книги. Интеллигентные, вроде бы все понимающие и тонко чувствующие люди, вдруг позволяют себе резкие поступки, которые наносят родным и близким незаживающие долгие годы моральные раны.

Красной нитью в «Концертмейстере» проходит драматическая история композитора Александра Локшина, реального человека, обвиненного в свое время в сотрудничестве с органами и доносах.

Как объяснял сам автор романа, сначала он создал собирательный образ композитора Льва Норштейна – это абсолютно вымышленный персонаж. Но затем задумался об историческом контексте, об окружении. Упомянул его раз, другой, и как-то он сам вошел в канву романа. Потом автор стал читать книги сына Локшина, потратившего тридцать лет, чтобы доказать невиновность отца.

«Так что процентов на 70, − говорит Максим Замшев, − я опираюсь на документальные источники, хотя это не ЖЗЛ. Я не ставил целью досконально точно описать его биографию – есть и вымысел, и художественные преувеличения. Лапшин (в романе изменены две буквы в фамилии) окружен персонажами как реальными, так и вымышленными. Он был большой фигурой – это и Дмитрий Шостакович признавал, и Мария Юдина, и Рудольф Баршай».

Но судьба Александра Локшина оказалась печальной. Он был уволен из консерватории за «формализм», сильно нуждался, но самым страшным ударом для него стало обвинение в доносительстве, которое, как сказано в биографической справке, «исходило от трех бывших узников ГУЛАГа, что придавало ему в глазах общества неоспоримую убедительность. Композитор был подвергнут в музыкальной среде остракизму, а его музыка практически забыта. Отказался исполнять музыку Локшина Г. Рождественский, сказав: «До тех пор, пока вы мне не докажете, что Локшин не виновен в арестах и не назовете их истинного виновника, я играть Локшина не буду».

В центре романа – уже упомянутый Арсений Храповицкий, внук Льва Норштейна. Он живет в другое время, когда обывателя больше не будил ночной стук в дверь, но предательство, доносы, подлость, несправедливость остались. Поэтому у Арсения трагическая судьба. Талантливый, а может быть, и даже гениальный пианист, но нелепая случайность – на руку упала крышка рояля – сломала не только палец музыканту, но и его карьеру.

В результате он не заканчивает консерваторию, попадает в армию. И хотя благодаря хлопотам отца служит он в музыкальном взводе, но казарма есть казарма и царящие там порядки, прямо скажем, мало располагают к творчеству. Но Арсений перенес это трудное испытание, даже приобрел в армии друзей. После демобилизации стал концертмейстером − фигура важная на сцене, но, конечно, второстепенная − своим положением аккомпаниатора он обречен вечно находиться в тени.

Уже из названия романа ясно, что сфера, в которой живут и страдают действующие лица − музыка, которая, наверное, и есть главный герой этого произведения. На страницах романа появляются музыканты, среди которых наряду с персонажами, созданными фантазией писателя, имена знаменитые: Тихон Хренников, Дмитрий Шостакович, Рудольф Баршай, Святослав Рихтер… Шостакович заметил и отметил талант Арсения. Все это придает роману почти документальную достоверность.

Высокую оценку уже дали этой книге М. Замшева многие литературные авторитеты Петербурга. «О чём бы ни говорил писатель, в конечном счете, речь у него всегда о человеке, − отметил, например, лауреат премии «Большая книга» Евгений Водолазкин. – Роман Максима Замшева вроде бы о музыке, но на самом деле − о человеческих отношениях, чередовании созвучий и диссонансов. И то, и другое на фоне музыки достигает своего пика, становится в буквальном смысле слышимым. С одной стороны − советский быт, с другой − проникновение в сферу абсолютной гармонии: музыкант всегда стоит на границе повседневного и вечного. Только от него зависит, в какую сторону он направится", − подчёркивает Водолазкин. И с такой оценкой нельзя не согласиться.

Считаю, что роман М. Замшева «Концертмейстер» вполне достоин получения премии «Созидающий мир».

Владимир Викторович Малышев

Писатель, журналист, член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза писателей России. Председатель Правления АНО «Книжная лавка писателей» и главный редактор одноименной газеты

На первый взгляд произведение Камиля Зиганшина может показаться традиционным представлением путешествия, где герой, продвигаясь в своем пути, описывает встречи с людьми и непредсказуемо предстающей природой. Это тем более кажется ясным, что определен исток романа, укорененный в жизнь староверов, устойчиво существующей социальной группой, хранящей веру и традицию. Но ход романа не сводится к созданию узнавания на этнологическом материале, а предстает как прием организации материала для создания видения, а не узнавания, что является интересным и достойным особого признания с точки зрения развития современной прозы.

Герой романа − путешественник не только в географическом плане, он создает настроенный экзистенциальный ландшафт: истина не внутри нас и не вне нас, она − между нами. И самое главное в том, что существует утверждающее человечность деяние − состоит оно в том, что есть силы и ценности, которые сплачивают людей. Утверждается почти совсем потерянное современными обывателями чувство радования жизни, сопоставимое далеко не всегда с усилием веры.

Несомненно, интересными и привлекательными для читателя оказались описания хождения, представленного в романе Камиля Зиганшина. Герой романа так полюбил странствия по картам, что мог просидеть над ними несколько часов кряду ― это замечание о характере героя вполне соотносится со стремлением современного человека оказаться в пространстве воображаемого. Эти воображаемые путешествия распаляли его фантазию. Неведомые горы и прихотливые извивы рек представали перед его мысленным взором так четко, что он «видел» их в мельчайших деталях.

Но это не столько зрительское восприятие, которому еще со времен Аристотеля отдавалось предпочтение перед слухом, запахом, вкусом и осязанием, хотя они представлены в романе ярко и выразительно. Это именно вѝдение жизни и мира, показанное так, что до знакомства с романом трудно было вообразить. Тут романное представление и его понимающая рефлексия возникают непосредственно в событии чтения-путешествия.

В мировой и отечественной литературе известны темы путешествия, где сплавлены миф и фантастика, развита поэтика ускользания и бегства. Известны темы путешествий в неведомые страны, представлены идеи полета на Солнце, хотя воображаемые путешествия солнечных пилигримов заканчиваются поражением предприятия и гибелью героев. В романах-странствиях заложена неизбывная тяга человека и творчества к обретению неизведанных новых миров.

Особенностью романа Камиля Зиганшина на фоне имеющихся романов-травелогов является обретение чудесных встреч в мире подручного и ближайшего. Того, что непосредственно ложится в руки и понято в словах. Такого ближайшего, которое в приближении оказывается и самым далеким, потому что именно в ближайшем открываются потаенные до поры и времени путешествия, образы, лица и смыслы. В предстоянии ближайшему открывается сила веры. Пребывая вместе с героем в пространстве хождения, читатель совершает продвижение по разворачиванию романа − чтение задается самой ритмикой повествования. И то, что герой романа представлен в разных оптиках: диалогах, исповедальности, молитвенности, даже в повседневной магической практике, когда словом и прикосновением исцеляет страждущих, создает особую ауру проникновенности произведения. А если иметь в виду, что красота связана с чувственным познанием и первичным поименованием событий, то роман Камиля Зиганшина, может быть назван как роман о красоте бытия, в которой явственно представлены истина и добро: «Что удивительно, несмотря на строгий распорядок и тяжелый труд, люди в этой глухомани не утратили тягу к красоте. Старались не только опрятно и со вкусом одеваться, но из года в год прихорашивали свои отстроенные после пожара жилища».

Особенность произведения Камиля Зиганшина по сравнению с жанром хождения и романа-травелога, популярного в начале ХХ века, в том состоит, что в центре видения оказывается ближайшее, приобретающее сверхзначимый, возвышенный или даже духовный смысл. Причем, это духовное видение не появляется время от времени, хотя есть особенно яркие мерцания, но светят ровным светом, духовное постоянно сопровождает и соприсутствует в открывающихся пространствах памяти, устремлениях и молитвенных надеждах. Герой не одинок − выражает настрой многих, причем речь идет о стремлении достигнуть экзистенциальной полноты существования. Есть уверенность в необходимости действия, задуманного самостоятельного не в смысле корыстного возвышения субъективности, а в смысле принятия порядка бытия жизни и мира. «У Создателя на каждого из нас свой замысел. Коли Он тебя на край Земли призывает − стало быть, это для чего-то надобно... Благословляю!».

Особый смысл придает роману тема молитвенности и религиозной веры. И эта тема вплетена в ближайшее и сокровенное, приоткрывается не через обращение к догматам, а проникновенно присутствует во многих встречах. Это присутствие, которое вдохновляет и не покидает героя, сохранение веры пребывает во всем − в природе, испытаниях, разговорах. («Бог бестелесен. Он существо духовное, и видеть Его мы не можем. Вот мысли наши существуют, но никто их ни потрогать, ни увидеть не может. Но ты же не скажешь, что их нет. Так же Бог − мы его не видим и потрогать не можем. Тем не менее, Он есть. Разумность устройства мира и есть лучшее тому доказательство. Вот автомобили, во избежание столкновений, ездят под управлением специально обученных людей, и все равно сталкиваются − сам видел. А на Земле все так умело сплетено одно с другим, что это не может быть случайностью».

Можно сказать, что автор романа просто вводит в ткань повествования онтологическое доказательство бытия Бога, но, если бы дело обстояло так «формально», то пропала был доверительность и задушевность встреч. Возникающий разговор между верующим и неверующим — это, можно сказать, модель многих сегодняшних встреч. И дело не в окончательном выводе: «Создатель или закон тяготения определяют жизнь» и смыслы существования, а в самом доверительном разговоре, который соединяет и сплачивает.

И было бы совершенным упрощением существа дела остановить такой разговор.

Даже герой − верующий человек ― подвержен смятению и переживанию заброшенности. Но это переживается как необходимость заботы о своем деле, о встречных людях, о верных спутниках-собаках. Природа может быть ласковой и щедрой, а может быть враждебной. Ей нельзя приказывать, как нельзя приказывать собственному телу отказаться от ощущений холода или голода − страдания тела способны порождать отчаяние. «Лена-река − женщина. Сегодня она рожает», − сказал он, повернувшись к Корнею. На Корнея неожиданно тяжелым бременем навалилось ощущение одиночества, его ненужности в этом огромном чуждом мире. Ему невыносимо захотелось в родную Впадину к Дарье, детям. В голове вертелось: «И что я забыл тут?».

Но в отличие от природы у людей есть особенность − людям помогать.  («Юкагиры народ отзывчивый. Оне народ добрый, приветистый. У них закон: людям помогать. Оне говорят, не поможешь, солнце печаль пошлет»). И вывод, который делает герой, как раз о том, что за всю дорогу не встретил ни одного злонамеренного человека − «На Севере их, похоже, нет». Литературной, хочется даже сказать, поэтической особенностью романа Камиля Зиганшина является стремление к внутреннему обустройству жизни и литературы − непосредственно обращено к важнейшим темам достоинства, умно понимаемой свободы и ответственности.

Алексей Алексеевич Грякалов

Писатель, доктор философских наук, профессор. Заместитель директора по научной работе Института философии человека РГПУ имени А. И. Герцена. Руководитель научно-образовательного центра «Философия современности и стратегии гуманитарной экспертизы». Член Союза писателей России

Творчество Т. Максютова – явление очень яркое. Произведения этого автора невозможно спутать с работами других писателей. Образный язык, смелые сравнения, неповторимый способ мышления характеризуют яркую индивидуальность этого романиста.

Произведение не имеет строгого сюжета. Пронизанное насквозь философскими рассуждениями, оно постоянно направляет читателя от частного к общему и наоборот: от глобальных проблем до, казалось бы, мелкой малости. Одна из главных особенностей романа состоит в том, что читатель невольно подталкивается к самоанализу, к стремлению понять окружающий мир не столько глазами автора романа, сколько своими собственными.

Текст произведения спрессован очень плотно. Создается ощущение, что в романе нет ни одного лишнего слова, ни одной лишней запятой. Нестандартное мышление автора не мешает чтению, а, наоборот, увлекает, благодаря чему появляется редкое желание прочитать текст, не отрываясь, от начала до конца.

Т. Максютов с самого начала повествования полностью завладевает читателем и делает его своим союзником даже в тех случаях, когда его размышления весьма спорны. Роман обладает крепким нравственным стержнем и способствует не только расширению мировоззрения читателя, но и воспитывает его на лучших нравственных традициях.

Этому произведению присуща некоторая назидательность, хотя она нисколько не принижает читательского достоинства. Автор силой своего интеллекта, литературного таланта и человеческой порядочности превращает читателя в своего единомышленника.

Считаю, что роман Т. Максютова достоин занять второе место на литературном конкурсе «Созидающий мир».

Сергей Николаевич Полторак

Писатель, доктор исторических наук, профессор кафедры истории и регионоведения Санкт-Петербургский государственного университета телекоммуникаций имени. М. А. Бонч-Бруевича. Главный редактор журнала для ученых «Клио»

В романе Александра Мелихова «Тризна» с высокой художественной выразительностью представлены человеческие образы и сюжеты современной жизни таким образом, что романное действие при всем предельном внимании к реалиям словно бы приподняты над временем.

Можно сказать, что объемное романное пространство сведено к «точкам кипения» жизни и словно бы происходит в единовременном событии. Причем, представленные образы отнюдь не сводятся к сложным и порой трагичным жизненным происшествиям − напротив, на уровне повседневности выявляются глубинные силы происходящего. И при всей ясной выразительности представления окончательные оценки и смыслы отодвигаются в письме романа, можно сказать, в тайны человеческого бытия и существования.

Естественное стремление героев достигнуть высот научного знания в своей профессии, а в жизни любви и благополучия, верной дружбы и экзистенциальной полноты постоянно словно бы подрывается случаем, неверным словом или жестом, соблазном или даже насилием. Герои укоренены в повседневность, но письмо романа при всем внимании к переживаниям и деталям, постоянно выводит героев к пониманию высоких смыслов существования. Этот действующий в романе принцип «восхождение/нисхождение» придает повествованию особую энергетику, когда читатель словно бы заодно с героями тоже поднимается над наличной повседневностью, не пренебрегая реальностью, и восходит к трансцендентному вопрошанию о смыслах жизни.

Динамичное, можно сказать, барочное письмо романа с множеством тщательно и любовно представленных деталей побуждает при чтении стремиться к открытию множества не замечаемых при поверхностном взгляде личностных особенностей и жизненных обстоятельств. В этом плане романное письмо Александра Мелихова находится на чрезвычайно значимом для современности повороте к вещам, событиям, поступкам. Причем поступки и события открываются в романе с неожиданной стороны − оптика повествования на всем развертывании романа постоянно меняется автором романа для того, чтобы высветить малое в большом и большое в малом. Автор применяет особый прием организации встречи героев: почти невозможная в современной жизни исповедь оказывается возможной в событии романа. Письмо разворачивается словно бы в две стороны − из точки сборки назад в прошедшее и вперед в будущее, но и то, и другое сведены в особом надвременье. Кайрос − время счастливого мгновения. И дело не в том, что исповедальные речи героев далеко не всегда звучат оптимистично, а в самой возможности доверительной встречи, когда возникает, по словам, Сергея Аверинцева «теплота сплачивающей тайны».

Но тайна значима только в переживании и чувственном опыте − с самого начала романа звучит в устах одного из героев фраза о том, что все в мире может быть оправданным в качестве эстетического феномена. Именно в чувственном опыте появляются первые поименования происходящего с героями. Отсюда барочность письма: каждый фрагмент, связанный с целым, обладает своей свободой и волей. И возможное проникает в действительное − мечты и замыслы о свершениях в науке, в любовности, в дружбе и в семье, присутствует как ориентир для будущего. Но и будущем под большим вопросом

И как раз это обращает роман к современным темам биополитики и биовласти. Исходное объяснение в первичном вопросе: о чем теорема современника? Не о разрушителе — это оказывается уже позади и вряд ли вернется. Теорема о властолюбце, утверждающем свою непререкаемую значимость. И предлагаемое в романе бесстрашное рассмотрение темы обращено к властолюбию каждого − стремлению людей тем или иным способом восторжествовать над ближним.

Но что в такой ситуации делать − куда разворачиваться романному действу? «Наши представления о красоте и есть самое ценное в нас. И наши главные враги старость и смерть. Жизнь осмысленно возвращается к себе − пусть каждый вылепит из себя художественный образ. Роман осуществляет работу с воображаемым, можно сказать, экзистенциальную заботу поверх любых лозунгов общего пользования («А люблю я в России только ее гениев»).

Было бы серьезным упущением располагать идейное содержание романа лишь в пространстве социальных противостояний − речь идет об антропологических причинах нигилизма или немощи современного человека. Какой именно образ утверждения предлагает Александр Мелихов в своем романе? — это тема противостояния жестокости и насилию («…быть мужественным и сильным. Что означает быть красивыми»). Красота, одна из основных тем творчества Александра Мелихова, вовсе не означает декоративного добавления к жизни — это сфера утверждения очевидно явленного смысла. Противопоставления в жизни, карьере, обретениях и утратах непосредственно явлены − никто от этих переживаний уклониться не может в реальной жизни. Но романное утверждение поднимается над разрушительными событиями и незавершенными в своей корыстной неполноте людьми − исповедально представлено то, к чему герои стремились и не перестают стремиться хотя бы в пространстве романа. Переплетения судеб, искажение замыслов, утрата идеалов: контингетность жизни может быть так, а может и не так. Но есть в романе и утверждаемом в нем представлении о жизни ориентир свободы и печали − есть мысль о преодолении прежних стершихся ориентиров даже если это «Америка Джека Лондона». Есть и утверждающее предложение: если для одних людей главное − воля к созиданию, а для других − воля к власти, то необходимо утверждение сил жизни («… для одних главные враги − это холод, голод, болезни, старость, смерть, для других же главные враги − другие люди, только их и нужно покорять и унижать. Знания, вера, храбрость, находчивость для людей власти лишь средства все поставить себе на службу, и первейшая задача при любом строе не допускать к власти людей власти. Социализм, капитализм, монархия, анархия − они из всего умеют извлечь выгоду, возможность унижать»). Это утверждение автора не подвешено в пространстве абстрактных представлений о человеке и человечестве − в романе оно представлено в конкретных лицах, судьбах, исповедальных словах и поступках. Но в целом оно совпадает с активными поисками того, что сегодня называют «поэмой утверждения», необходимой для представления возможного будущего.

Утверждаемая в романе истина − именно к ней стремятся герои в реальном и воображаемом мире, предстает как возможность восхождения к истине в диалогах героев. Истину нужно создавать и утверждать, постоянно подвергая сомнению все неустойчивое и преодоленное.

Роман «Тризна» Александра Мелихова создает совершенно особенный ход в современной литературе — это одновременно (кайрос) роман идей, роман о времени, точнее − о временах, жизненных приключениях поколений, представление судеб отдельного человека во всем многообразии его встреч с другими. Тут решается вопрос о том, каким предстает современный человек во всем многообразии жизни сообществ, мечтаний поколений и стремлении к свободной творческой жизни.

Каждого читателя, можно надеяться, романное действо вводит в его собственную жизнь с ее открытыми горизонтами, непредсказуемостью и надеждами на исполнения ответственных жизненных замыслов.

Произведение Александра Мелихова «Тризна» - крупное событие в литературной и культурной жизни современной России, что, без сомнения, вызовет интерес к творческому жизнестроению у многих читателей.

Алексей Алексеевич Грякалов

Писатель, доктор философских наук, профессор. Заместитель директора по научной работе Института философии человека РГПУ имени А. И. Герцена. Руководитель научно-образовательного центра «Философия современности и стратегии гуманитарной экспертизы». Член Союза писателей России

Роман известного петербургского прозаика Даниэля Орлова "Время рискованного земледелия" – уже не первое его произведение в этом жанре. Автор родился в Ленинграде, окончил геологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, а это значит, что к сельской глубинке прямого отношения, в общем-то, не имел, сам не сеял и не пахал. Однако работал, впрочем, в геофизических партиях, а потому был и «на природе», все-таки работал «на земле», хотя и другом качестве, но и это уже немаловажно, поскольку его кругозор не ограничивается Невским проспектом и его окрестностями.

Дебютировал Д. Орлов, как поэт и автор-исполнитель. А публиковаться как прозаик начал еще в 2005 году. Его рассказы и повести печатались в престижных литературных журналах: “Знамя”, “Октябрь”, “Нева”, “Дружба народов”, а также в ряде других изданий. Отдельными изданиями вышли романы “Долгая нота”, “Саша слышит самолёты”, “Чеснок”.

Новая книга Даниэля Орлова, как уже отмечали, даёт повод поразмышлять не только о судьбе его героя, но и о проблемах, так или иначе затронутых в романе, а также о судьбе "русского романа на перепутье" в целом. Сам автор считает, что «Время рискованного земледелия» лучшее из написанных им произведений, которое представляет собой широкое эпическое полотно о жизни русской деревни XXI века, причем это полотно включает как сугубо реалистические, так и фантастические элементы, чем-то отдаленно напоминая, как считают некоторые, знаменитого «Библиотекаря».

А начинается «Время рискованного земледелия» так: "Есть те, что живут жизнь от самого младенчества. Любой их поступок − продолжение далёкого детского жеста. Всякое слово началось много лет назад вздохом, каждая мысль была когда-то детским сновидением. Они счастливы. Им есть откуда набрать сил: они крепче других держатся за ствол, а тот уходит корнями в невспоминаемое, ветвями в невообразимое. Сами тот ствол. Кровь их − сок, питающий будущее. Потому и живут просто, потому и грехи их понятны даже неопытному исповеднику".

Истории персонажей этой книги, обычных людей из русской глубинки, увлекают с первых страниц. Потому что вылепленные рукой умелого мастера, они настолько живые и настоящие, что кажется, будто они тебе лично знакомы. Кажется, что где-то совсем рядом живёт недавно похоронивший жену почтальон Леонид или сельский священник с загадочным прошлым Михаил. Поражает, насколько точно автор описывает эти непростые людские характеры. Нельзя также не удивиться тому, как на самом деле похожи все люди на земле, как одна секундная ошибка может сделать из, вроде бы, обычного порядочного человека преступника. «Детство – время, когда мир входит через нос» – потрясающе сказано! И таких невероятно метких выражений в книге у Даниэля Орлова множество.

Хотя начинается роман, все-таки, в городе. Неудачливый бизнесмен Беляев, которому уже под 50, вдруг решает перебраться на постоянное житие в деревню. Нет, вовсе не затем, что «пойти в народ», или укрыться в сельской глуши от сложных городских проблем, с которыми ему не удалось справиться. Так что перед нами вовсе не терзания горожанина на периферийной агрочужбине. Беляеву удаётся не только сбежать, но и закрепиться. К тому же повествование не концентрируется на одном только Беляеве. Он вообще даже оказывается не самым главным героем. Благодаря ему мы глубоко проникаем в жизнь местных жителей. Начинаем понимать, что их волнует, узнаём, какова она сегодня на самом деле эта современная «сельская идиллия».

Как уже отмечал один из критиков, у нас отчего-то сложились два полярных (и оба превратных) взгляда на современную сельскую жизнь, поскольку они не имеют ничего общего с действительностью. Кто-то видит картинку, нарисованную ещё писателями-деревенщиками восьмидесятых: гармония с природой, со стариками-резонерами вроде резонера − деда Щукаря или с оторванными от земляного бытия "чудиками". Но ведь на самом деле все на селе вовсе не так. И Даниэль Орлов убедительно показывает, что всё действительно намного сложнее.

Зло и тьма там всё же разлиты − но не в том очевидном обличии, которого подспудно ожидаешь. Мужики без церемоний отвечают докучливому коллектору и расправляются при помощи арбалетов, однако это не столько конфликт пресловутых города и деревни, сколько попытка людей хоть немного остановиться и не бежать, задрав штаны, за глобальной железобетонной цивилизацией, а попытка удержать хоть какую-то связь с природой. Попытка, заканчивающаяся, что закономерно, традиционным русским бунтом, бессмысленным и беспощадным.

Получается, что люди сами невольно идут ко злу, а новые люди − сами зло, ибо не ведают, что творят. Но старое все равно невозможно, новое неприемлемо, люди всё так же тяготеют к разрушению и саморазрушению, и, становится ясно, что нужно со всем этим расправиться − и как можно быстрее. Но как? Каким образом. И чем вся эта круговерть в итоге закончится? Ведь «земледелие» у нас и в самом деле оказалось слишком уж «рискованным». Автор не дает ответа на этот им самим поставленный острый вопрос. Предоставляя искать ответ самому любознательному читателю.

А рецензенту дает право и полное основание представить его произведение на получение премии Фонда «Созидающий мир».

Владимир Викторович Малышев

Писатель, журналист, член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза писателей России. Председатель Правления АНО «Книжная лавка писателей» и главный редактор одноименной газеты

Станислав Подольский – поэт, и поэтическое умонастроение, безусловно, отражается на его прозе, которой он предан так же страстно, как и поэзии. Книга «Седьмое чувство», изданная им в минувшем году, составлена из новелл, рассказов, зарисовок и притч, каковые он создавал, наверное, на протяжении всей своей удивительной жизни.

«Я родился в сиреневом предвоенном Кисловодске 10 мая 1940 года, – так поэтично начинает свою автобиографию Станислав Яковлевич Подольский. – Жизнь улыбалась мне всегда, а если и хмурилась, то для моей же пользы». Далее была эвакуация в экзотическую Среднюю Азию – снежные вершины, полноводные арыки и безмерное синее небо навсегда запечатлелись в памяти поэта. Навсегда запомнился и жестокий беспощадный расстрел мирной рабочей демонстрации в 1962 году в Новочеркасске, где он учился в политехническом институте. Едва ли могли забыться и бескрайние суровые дали Колымы и Дальнего Востока, куда поэт отправился за новыми впечатлениями, за новыми испытаниями. А затем, подобно Одиссею, вернулся в родной Кисловодск, полный, как сказал бы Мандельштам, пространства и времени. Так что ему было о чем поведать читателям.

Не случайно книга «Седьмое чувство» открывается новеллой о Председателе Земшара. Гениальный поэт Велимир Хлебников был таким же неприкаянным скитальцем, вековечным бродягой и странником, как и Станислав Подольский. Возвращаясь из персидского похода Красной Армии, Председатель Земшара был выброшен бандитами из поезда неподалеку от Минеральных вод вместе с наволочкой, набитой его стихотворениями и математическими вычислениями. И далее перед читателем предстают волшебные страницы северокавказского жития Велимира Хлебникова:

«Бодро шел Председатель по силовой линии Великого магнита, известного под темным именем Красоты, брел, «бразды пушистые взрывая» – белейшей, нежнейшей дорожной пыли: сама дорога неприметно щадила босые ноги Председателя. Перед ним вырастала пленительная парабола Горы, одетой замшевым лесом. Имя Горы – нежное, гибкое, опасное – восхищало: Змейка! Такие имена мог давать только Поэт поэтов, только Народ с его точной дерзостью мог столь великое назвать столь ласково-уменьшительно, громадно-неживое – таким молниеносно-живым пометить! Председатель ласково позавидовал: Народ – Бог, Ему доступно непостижимое. Усмехнулся своей «зависти»: не зависть – восхищение! Даже остановился на миг, приняв позу ученика, то есть разинув рот и хлопая ресницами, чтобы смахнуть слезы удивления. И долговязо пошагал навстречу Змейке...»

Под магическим пером Станислава Подольского персонажи, которые встречаются на пути Председателя Земшара, преображаются в сказочные фигуры: секретарь-машинистка обратилась в ведьму, а госпитальная медсестра – в лесную вилу или мавку. Сам же Председатель, подобно дервишу, совершая задуманный хадж, неизменно двигался к своей главной цели – горе Машук, которая стала «местом красивой смерти» Лермонтова, названного в новелле «Братом в Небесах». Здесь, на месте дуэли, остановилось время, превратившись в Вечность. И здесь состоялось главное событие жизни – встреча с поэтом, с певцом. И зазвучала рефреном хлебниковская строка: «Певец железа умер от железа». И завершали печальные славословия мудрые строки Станислава Подольского: «Древние сказители знали: пространство и время абсолютны, едины. День-ночь, двенадцать месяцев, вчера-завтра сходятся у костра Вечности. Всюду – и здесь, на Земле, – Сегодня стоит всегда».

Нет сомнения, писатель обладает счастливым даром превращать обыденную действительность в некую фантастическую реальность. Причем он достигает этого порой с помощью всего лишь одного изменения, одного переосмысления, одной зарифмованной модификации. Вот знаменитая песня поэта Бориса Корнилова, погибшего в сталинских застенках: «Не спи, вставай, кудрявая! В цехах звеня…» Но писателю слышатся иные слова – «в цепях звеня». И уже перед нами разворачивается картина какой-то колымской стройки – стройки коммунизма, к которой с раннего утра бредут по бесконечной дороге, как бы позвякивая кандалами, стройные колонны комсомольцев-рабов.

Стоит заметить, что изображение этих коммунистических строек, на которых и сам автор потрудился немало, местами перекликается с аналогичными описаниями Александра Солженицына из повести «Один день Ивана Денисовича: «Монтировали, склёпывали, сваривали, громоздили пять лет – потно, долго и страшно, особенно под конец, когда люди почему-то стали особенно часто срываться с эстакад, с высотных конструкций и подмостей. Несколько сварных сгорели, когда заваривали ёмкости изнутри: не учли гремучей смеси накопившихся газов. И всё же выглядел цех грандиозно».

Выход из этой будничной реальности, оказавшейся на деле ужасной абсурдной фантасмагорией, Станислав Подольский поначалу видит в некоем побеге – побеге в никуда, в небытие, в смерть. Ведь главная проблема современности, о которой в своих письмах некогда писал духовный учитель Подольского – известный поэт и педагог Глеб Сергеевич Семенов, есть невозможность творческой самореализации. А без такой самореализации вроде как и жизни нет. Однако Станислав Подольский все же оставляет маленькую лазейку для жизненного торжества – герой его рассказа, внезапно умерший талантливый, но не сумевший реализовать свой талант инженер по имени Захария, что значит «память Господня», преображается в некую насмешливую карикатуру с шельмоватыми глазками, которая быстро-быстро уезжает с междугороднего автовокзала в неизвестность. И теперь побег от невыносимой жизни превращается в побег от смерти. Так выдающийся английский поэт Исаак Розенберг писал в стихотворении о пропавшем без вести:

Я обращаюсь в прах среди могильной тьмы.

Его ты прячешь, скрадывая меж костями.

Иегова всегда дает своим взаймы,

И я несу убытки полными горстями.

Что скажет Кредитор, когда я пропаду

Без вести, и меня не сыщут и собаки?

Я не смогу явиться к Страшному суду,

Поскольку окажусь сокрытым в этом мраке.

К своей святой земле взывая, как всегда,

Он будет рыскать небесами круг за кругом:

«Где бедная душа, лишенная суда,

Которую не наградили по заслугам?»

Но слыша этот плач, стенания и грусть,

И в остове твоем расположившись грешном,

Я, обманувший Господа, расхохочусь,

Свободный, словно раб, в твоем плену кромешном.

В конце своей книги Станислав Подольский поместил этюд «Седьмое чувство», который и дал название всему сборнику. В этом небольшом этюде содержится глубокий философский смысл, позволяющий высветить жизненное кредо писателя:

«Что-то произошло со мной – во мне или снаружи. Всё вокруг было обычное, как всегда: пыльная улица, рваные бумажки, пластиковые пакеты из-под... – на обочине, блекло-зелёная гора за окраиной города, свалка грязновато-серых домиков под кирпично-красными, зелёными или просто ржавыми крышами... Но вдруг привиделось, показалось мне, что весь этот беспорядок необыкновенно трогательный, даже красивый... И эта тощая речушка, которая последние 100000 лет бежит по мелким разноцветным камушкам /оттого они такие обкатанные, без единого острого угла/ – а вода в ней кристально-прозрачная, и снуют в ней живые крошечные рыбки и солнечные зайцы... Да ничего прекраснее я в жизни не видал! И мне в голову не придёт выплеснуть в эту речушку помои, бросить на эту дорогу бумажку или объедки какие... Что-то сейчас, только что произошло с моим сознанием. Может быть, я мутант? Отчего появилось во мне нечто острое, новое? Как его назвать? Чувство красоты, любви, поэзии? Какое-то удивительное, необъяснимое, тревожное чувство – седьмое... Возможно, когда у всех оно проявится, наконец – мир станет иным. И никакие запреты, и воззвания к совести больше не понадобятся, потому что красоту и любовь невозможно разрушить».

Итак, именно седьмое чувство – чувство любви и красоты – руководит человеком, водительствует его сознанием, отрешая от мрачных картин бытия, от жуткой обыденной реальности, полной абсурда. В конце концов, именно седьмое чувство спасает человека от преждевременного побега в бездну, в инобытие, в смерть. Это старая истина, какую некогда провозгласил русский гений: красота спасет мир.

***

По моему мнению, книга Станислава Подольского «Седьмое чувство» достойна третьей премии «Созидающего мира».

 Евгений Валентинович Лукин

Поэт, прозаик, историк, журналист, переводчик. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза писателей России. Директор Санкт-Петербургского Дома писателя

В романе Владимира Рекшана «Фабрика бабочек» представлена воображаемая ситуация возможного будущего, понимаемого из текущего настоящего и еще сохраняющего смыслы и ценности прошлого. Переживания героев соединяют в себе недавно казавшиеся устойчивыми смыслы, ценности и ориентиры бытия в радикальной расколотости и смещенности захватившей мир пандемии. Дружественность, любовность, семейные связи, упорядоченное существование оказываются под вопросом и представляют то, что может быть названо радикальным сломом ценностей жизненного мира или даже быть понято как очевидно приблизившееся небытие.

Автор романа радикализует воображаемую ситуацию − при пандемии определились границы социального и личностного раздвоения, это уже перестало быть новостью. Мир предстает как данность противостояния и расколотости. И тут, следует отметить, роман Владимира Рекшана приобретает философское значение для понимания разрывов современной культуры, где воображаемое предстает как диагностика противоречий и противостояний. Следует, конечно, помнить о словах, что любовью нельзя остановить войну, но при забвении любовности и изначального «закона гостеприимства» вовсе распадаются все скрепы социального и экзистенциального бытия.

В романе показано − и в обращении к актуальной социологии, и во внимании к судьбам героев − нарастание радикальной формы ментальной разделенности («…по реке. На правом берегу окопались инфицированные и те, у которых не образовались антитела. Левобережные называют их хронью»). Более того, в романе показано, что пандемия словно бы совсем изменяет людей − происходит не только метафизическая мутация, но и мутация антропологическая в смысле духовного и душевного содержания жизни людей. Происходит даже соматическая мутация − будто бы вовсе смещенная телесность коварно выходит на первое место, потворствуя биополитике и действиям биовласти. Даже идеологизированная сексуальность становится формой проявления разобщенности времени пандемии. И, казалось бы, этому нечего противопоставить. («Я закончила курсы, и сдала зачет по теме «ласка»). Но в романе Владимира Рекшана есть стоящее над всеми разделениями утверждение: любовь существует!

И те злоключения, которые показаны как война привитых и не желающих прививаться, − («Эпидемия продолжается уже пятый год. Теперь ее и эпидемией не назовешь − просто новая форма жизни») − предстают как возможная модель многих подобных столкновений современности, когда разбуженная дикая чувственность выходит на первое место в социальной жизни и доминирует в индивидуальном поведении. В таком плане роман Владимира Рекшана не только «хроника» эпидемии, а жест проникновения и понимания современного социума, где на место эпидемии может быть поставлена этническая неприязнь или взбудораженный националистический рессентимент. Это проявленные стремления к отказу и отмене: «…основная цель − отмена тиранических карантинов, самоизоляций, разоблачение ложной вирусологии, обслуживающей интересы элит и спецслужб». То есть, возвращение жизни в довирусное состояние с отменой военной системы подавления. И нужен, конечно, камлающий шаман, безответственно изрекающий привлекательные для массы призывы о свободе и неподчинении − объявление дней всеобщего неповиновения. («Одним словом, планируется выкрасть Шамана-воина из сумасшедшего дома. Важен не сам якут, важен символ»). Дикая чувственность заразна − в романе убедительно представлено ее нарастание в разных содержаниях, психическая зараза в ситуации гибридных войн, как и всегда, действует безотказно: «присоединятся хабаровчане и архангельцы. Ненцы настаивают на жестких действиях. Вся Бурятия ждет вестей. Якутия вооружается − там все охотники».

Может показаться, что романное действо, представленное Владимиром Рекшаном, выступает как модель возможной провокации, задает программу социального поведения. Но значимая для романа Владимира Рекшана ирония и фантасмагоричность удерживает представление в рамках уязвимого воображаемого − без этого сюжет романа мог бы представать как «руководство к действию».

Хотя герои романа внешне могут казаться заботящимися о жизни и справедливости, они пребывают в рамках примитивного противопоставления позиций: «тема тело – антитело стала популярной в схватках за места в популярной иерархии. Это пандемийное не думание: «Просьба выключить мозги, товарищи! Теперь вы просто мышцы взбунтовавшегося народного тела против опричнины» − призыв к массовизации поведения, где нет места свободному выбору. И более того, такое противопоставление ведет к радикальному насилию: «Последовал приказ присутствующим: «А нехороших людишек мы всех поубиваем…». Это выражение почти буквально совпадает со словами одной из героинь произведения Андрея Платонова, сказавшей, что всех плохих надо поубивать, а то хороших слишком мало осталось.

Роман о пандемии оказывается своеобразной актуализацией темы гражданской войны с той только разницей, что вместо классовых противостояний в мире антиутопии разворачиваются столкновения идеологизированных социальных групп. Следовательно, и внимание, как показано в романе, должно быть обращено к социальной и индивидуальной субъективности, которая представлена в романе в разных формах и конфигурациях.

Что остается герою, что остается утверждать роману?

Горизонты жизни неопределимы, власть занята стремлением сохранить себя. Каковы мысли и чувства героя времен пандемии? − этот вопрос героя романа оказывается обращенным ко всем современникам. Он обращен к читателям, положение которых в реальной пандемии оказывается неопределенным и запутанным под воздействием идеологических воздействий разного рода. Герой отвечает: «Будущее туманно, − честно ответил я. − Передо мной стояли тактические задачи. Следовало выскользнуть из-под новой власти. Да и из-под старой. Чем дело кончится − не ясно. Но на историческом переломе власть слабая. Я и воспользовался моментом. И тем, и другим я теперь предатель. Зато семья со мной. Это главное. А предатель или не предатель – это, как еще посмотреть».

Что из такого самоопределения следует? Предельный релятивизм ценностей и смыслов существования? Это было бы явно недостаточно для утверждения романного события. Даже и в той ситуации, где «желаемый смысл отсутствует», а «объяснения меняются и множатся», есть сохранение достоинства, хотя оно действует скорее, как утешение. Но это такое утешение, которое способствует утверждению смысла – и жизни героя, и смысла романа. Остается «беспокойство ума», которое говорит, кричит, утверждает себя в призыве. Это призыв любовного единства, утверждающегося даже в смерти. Такой экзистенциальный вызов одновременно же и призыв к человеческой ответственности и свободе. Такой герой говорит о себе, что он «просто жил, веления времени лишь исполнял», но это связано только с внешними обстоятельствами – ответ на них ответственный и свободный.

Особо следует сказать о языке и стилистике романа Владимира Рекшана. Переплетения исповедальности, «человеческого документа» и «пандемийной хроники» создают особое становление письма, где оно предстает в логике саморазвертывания, предельно внимательно к словам, лицам, предметам и переживаниям.

Роман обращен к мыслям и чувствам человека сегодняшних дней во всей сложной множественности выборов понимания и путей утверждения жизни.

Алексей Грякалов

доктор философских наук, профессор. Член Союза писателей России.

Лауреат премии «Вторая навигация» Санкт-Петербургского философского общества в номинации «За философскую инвестицию в культуру Санкт-Петербурга».

— Я ничего не думал. Просто жил. Веления времен лишь исполнял.

— Тебя не победили:

Алексей Алексеевич Грякалов

Писатель, доктор философских наук, профессор. Заместитель директора по научной работе Института философии человека РГПУ имени А. И. Герцена. Руководитель научно-образовательного центра «Философия современности и стратегии гуманитарной экспертизы». Член Союза писателей России

КНИГА ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ

Однажды писатель и историк Ольга Ивановна Роговая приобрела на книжном развале старинную открытку. На ней был изображен Благовещенский собор Московского Кремля. А на обратной стороне находилось письмо, датированное 10 мая 1913 года и адресованное в Смоленск. В письме речь шла о большом церковном празднике, проходившем в Чудовом монастыре, – торжественном переложении мощей святителя Гермогена в раку, сооруженную иждивением императора Николая II и императрицы Александры Федоровны. Под письмом стояла подпись архимандрита Дамиана.

Это был таинственный знак судьбы. Не каждый день небеса посылают нам некое загадочное знамение, которое направляет человека в иное русло и обозначает ему иной путь духовного следования. Так произошло и в этот раз. Ольга Роговая заинтересовалась содержанием найденного письма. Результатом ее исторических изысканий стала повесть об архиепископе Курском и Обоянском Дамиане.

Архиепископ Дамиан, а в миру Дмитрий Григорьевич Воскресенский, родился в 1873 году в семье священника на Курщине. Окончил Курскую духовную семинарию и Санкт-Петербургскую духовную академию со степенью кандидата богословия. В Церкви прошел путь от псаломщика до архиепископа. Служил в древних городах, овеянных легендарной русской историей, – в Путивле, где на забрале встречала Ярославна из похода князя Игоря, в Переяславле Залесском, где родился святой великий князь Александр Невский, а завершил службу в Курске, на родине преподобного Серафима Саровского. В 1932 году Дамиан, архиепископ Курский и Обоянский, был арестован и приговорен к расстрелу, который заменили ссылкой на 10 лет в Соловецкий лагерь. В конце 1937 года по постановлению Особой тройки его расстреляли в урочище Сандармох под Медвежьегорском. В 2000 году на Архиерейском соборе Русской Православной Церкви архиепископ Дамиан был причислен к лику святых как священномученик. И ныне в молитве владыке Дамиану Курскому говорится: «Во дни лютого гонения на веру Православную, как истинный пастырь, явился ты, крестный путь с паствою своею прошел и так венец мученический восприял, обретя благодать».

Вот об этом крестном пути архиепископа Дамиана и сочинила повесть Ольга Роговая. Конечно, это не был агиографический труд – полноценного жития священномученика Дамиана до сих пор еще не написано. Но, стремясь воссоздать правдивую биографию святого подвижника и мученика, писательница глубоко погрузилась в трагическую эпоху России. Она изучила светскую и епархиальную периодику, выступления церковных иерархов, воспоминания сидельцев Соловецкого лагеря. К счастью, усилиями Курской духовной семинарии и Историко-архивной комиссии Курской епархии уже была издана книга самого владыки Дамиана «Духовное наследие», в которой были напечатаны его проповеди, очерки, письма, а также приведены протоколы его допросов в чекистских застенках. Эти документы и легли, как краеугольный камень, в основу книги.

Повесть «Особое назначение» охватывает период с ареста архиепископа до его страшной кончины в карельском урочище. Памятуя, что речь идет о святом, Ольга Роговая стремилась высветить в своем повествовании моменты его духовного подвига, его нерасторжимую связь с небесным престолом, его способность преодолеть испытания силою божественной молитвы. Так, в Белом море случилась буря, и рыбацкий баркас, на котором перевозили заключенных, оказался в самом центре морской непогоды. Всем, кто плыл на баркасе, стало так страшно, что злобные чекисты приутихли, а блатной вожак Фикса потребовал от архиепископа совершить молитву.

«Молись, Опиум! – перекрывая ветер, закричал Фикса. Он сидел позади владыки Дамиана, и стал трясти его за плечи. – Вслух молись!»

Владыке Дамиану было неприятно такое обращение, он обернулся, решив ответить отказом и замер: все находящиеся в лодке с надеждой смотрели именно на него. Владыка Дамиан стал молиться вслух. Ни один из чекистов не высказал ни слова протеста. Он молился Николаю Угоднику, Соловецким святым, просил у Бога защиты. Море словно только и ждало этой молитвы. Вдруг стало стихать, буря сменилась волнением, с которым уже легко справлялась команда. Шторм начал стихать.

В другой раз священномученик оказался в карцере, который представлял собой лежащую бетонную трубу диаметром чуть менее двух метров и длиной около пяти. В карцере было так холодно, что даже ходьба не помогала. И тогда несчастный арестант обратился к Богу: «Владыка Дамиан начал молиться, постепенно пришло успокоение, движения стали четкими, выверенными, как во время богослужения. Через несколько кругов он неосознанно обходил острые края железного сидения. А ещё через какое-то время перестал замечать камеру, воспоминания унесли его в дальнее время».

Эти примеры чудесного спасения от смерти, рассказанные в повести, безусловно, достойны жития святого – автор здесь ничуть не отступила от подлинной художественной правды.

Однако основную часть произведения Ольги Роговой составляют не столько описания экстремальных ситуаций, в котором священномученик творил свой молитвенный подвиг, сколько воссоздание той духовной атмосферы, в которой находились соловецкие сидельцы. Ведь одновременно с Дамианом Курским в Соловецком лагере особого назначения томились многие известные и безвестные узники, которых ждала одинаково страшная судьба. Среди них были епископ Бежецкий Аркадий (Остальский), архиепископ Самарский Петр (Руднев); знаменитый богослов, протоиерей Павел (Флоренский). Эти оригинальные мыслители стали собеседниками владыки Дамиана. Тем самым словно подтверждались мудрые строки великого русского поэта Федора Тютчева:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Жанр интеллектуальных пиршеств, симпозиумов, застольных бесед на сложные, экзистенциальные темы имеет давнюю традицию, начиная с античных времен. Широко известны философические произведения Платона, Ксенофонта, Плутарха, созданные в упомянутом жанре. Насыщена похожими диалогами и замечательная эпопея Максима Горького «Жизнь Клима Самгина» – своеобразная энциклопедия русской интеллектуальной жизни на рубеже XIX – XX столетий, Нечто подобное, но с поправкой на религиозный аспект, и попыталась воспроизвести в своей повести Ольга Роговая, используя труды упомянутых богословов. О чем же говорили соловецкие узники?

В первую очередь, речь шла о причинах той глобальной катастрофы, которая повергла в небытие не только Российскую империю, но и порушила многие ее традиционные институты и ценности. Особое внимание уделялось пагубной роли интеллигенции, которая попыталась стать духовным водителем русского народа, отринув и Бога, и Русскую православную церковь. «Духовная жизнь русского интеллигента представляла и доселе представляет чрезвычайно пеструю смену крайних увлечений в области мысли, верований и жизни. Насильственная оторванность от текущей жизни, мечтательность, прекраснодушие, недостаточно развитое чувство и сознание действительности характеризует наших передовых людей. Не веря в Бога, интеллигенты не мешали революционерам развращать народ, забивать людям головы атеизмом. Не понимая, что они, разрушая народную веру, разлагают вместе с нею и народную душу, сдвигают ее с незыблемых доселе вековых оснований. Разрушение же в народе этих давних и испытанных устоев освобождает в нем темные стихии, которых так много в русской истории, глубоко отравленной злой татарщиной. В исторической душе русского народа всегда боролись заветы обители преподобного Сергия и Заволжской Сечи или вольницы, наполнявшей полки самозванцев – Разина и Пугачева». Это цитата из дореволюционной статьи владыки Дамиана «Наша интеллигенция», которую автор повести вложила в его уста в ходе одной из бесед.

Раз за разом возвращается к этой мысли Ольга Роговая, приводя в качестве примера новые тексты из публицистических статей Дамиана: «Отняв у народа религию, вы получили революцию. Василий Розанов уразумел, что кто любит русский народ, не может не любить Церкви. Потому что народ и его Церковь – одно. И только у русских это – одно. Душа православия – в даре молитвы, тело его – “обряды, культ”. Если бы все интеллигенты это поняли и покаялись перед Церковью, то не случилось бы такой страшной беды. Русские люди, получив гражданскую свободу, забыли, что истинная христианская свобода только там, где дух Господень, где люди строят жизнь свою по Богу, по Его Закону и Его вечной правде». Как представляется, эта тема актуальна и поныне, когда идет тотальная война против существования традиционных ценностей.

Другая тема разговоров соловецких сидельцев – это тема церковного раскола, церковной крамолы и междоусобицы. Для священников она была особенно злободневной, поскольку произошло разделение Русской православной церкви на отечественную и зарубежную. По мнению Дамиана Курского, «эмигрантская церковь сама по себе существовать не может, а только как органическое ответвление Матери Церкви в России, она не имеет самостоятельного источника бытия. А заграничные священники, живя в атмосфере свободы, критикуют нас, обвиняют. Они понятия не имеют, что такое мученичество. Здесь же мы, забывая о себе, о своей чистоте и красоте, вынуждены говорить лишь то, что спасительно для Церкви. Православная Церковь в России есть церковь мученическая, проходящая свой крестный путь до конца. И Церковным кругам за границей пора осознать это».

Особый интерес представляет беседа с отцом Павлом Флоренским. Очевидно, ее тема проистекает из предшествующего разговора. Речь идет о том, что спасительно для Церкви, в том числе о том, как сохранить церковные ценности, на которые бессовестно позарились большевики. Как известно, после Октябрьской революции отец Павел Флоренский участвовал в работе Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры, пытаясь убедить новую власть в величайшей ценности лавры, ее икон и утвари. Свою идею сохранения лавры как «живого музея» он сформулировал в статье «Троице-Сергиева Лавра и Россия». Этим источником, в частности, и воспользовалась писательница, реконструируя беседу между отцом Павлом Флоренским и Дамианом Курским, которая состоялась в Благовещенском соборе посреди Соловецкого лагеря. Рассматривая уцелевшие иконы, святые узники вспоминали выставку древнерусской иконописи, которая некогда открылась в Лавре с разрешения большевиков.

Флоренский: «Мы с вами опять на выставке икон. Разница лишь в декорациях и костюмах. Тогда мы смогли увидеть лишь малую часть того великолепия, что имела Церковь. Сегодня мы смотрим то, что пока ещё уцелело от былого великолепия. Помните, какой шум подняли многие служители Церкви, по тому поводу, что иконы выставили как произведение искусств? Вы, кстати, были в их числе».

Дамиан: «Я и сейчас так считаю. Иконе место в церкви. У художников, писавших иконы, не было стремления создать свои произведения, как принято теперь называть, светскими. Иконы создаются не для пробуждения эстетического чувства, а для побуждения к молитве… Для истинно верующего человека не важно, когда и кем была написана икона, важен тот духовный подъем, что она вызывает в душе человека».

Флоренский: «Я никогда не спорил. Но та выставка дала возможность воочию увидеть всю красоту иконы… Икона есть мистический квадрат, равновеликий кругу, поскольку она есть окно в иной мир. И она же есть око, взирающее из иного мира сюда, символ Божественного всеведения, от которого исходит сияние лучей… Высшая задача искусства изображать святых, то есть людей, в коих вся низменная, грязная, животная сторона человека подавлена, а те качества духа, коими человек наиболее уподобляется Богу, сияют во всей красоте своей».

Эта беседа, данная здесь в сокращении, сегодня отсылает нас к тем дискуссиям, которые время от времени возникают в нашем обществе при возвращении государством зданий и икон Русской православной церкви. Достаточно указать на недавние протестные митинги интеллигенции против передачи Исаакиевского собора Санкт-Петербургской епархии. Причем аргументация нынешних интеллигентов всецело совпадала с аргументацией воинствующих безбожников той далекой поры.

Пожалуй, одной из самых сильных в повести является последняя глава, посвященная расстрелу узников Соловецкого лагеря. Написанная суровым реалистическим письмом, она полностью отвечает той возвышенной задаче, которую ставил перед искусством отец Павел Флоренский:

«Превозмогая боль, владыка Дамиан сел и прижался спиной к железной кабине. Он увидел огромные костры. Ветер рвал пламя, скрученное с дымом. Оно то стелилось по земле, то поднималось высоко вверх. Искры взлетали в небо и звездами сыпались вниз. Пошел снег. В этой страшной мешанине огня, дыма и снега темными тенями проступали какие-то странные существа, похожие на огромных кузнечиков, передвигающихся на задних лапах. Только приглядевшись, владыка Дамиан понял, что это чекисты с ружьями. В темноте, в сполохах огня, он воспринял их как единое целое, а потому непонятное и страшное. Владыка разглядел заключенных, которые прибыли сюда раньше. Они неподвижно лежали в большой яме. Казалось, что их тела, присыпанные свежим снегом, облачены в белые одежды. “И даны были каждому из них одежды белыя, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число”. Архиепископ Дамиан перечитывал Откровение Иоанна Богослова гораздо реже, чем Евангелие. Но эти слова прочно засели в глубине памяти, чтобы утешить в последний час. Час истекал… Несчастные кричали, стонали, бились о кузов машины. Грузовик покачивался. Покачивалось и тело владыки Дамиана. Тела заключенных по очереди покидали кузов. Их тащили к яме. Слышался выстрел, и очередная душа покидала очередное тело. Душа владыки еще теплилась в израненном и измученном теле. Еще недавно его трясло. Еще в пути он испытывал страх, боль, беспомощность и одиночество. А сейчас священномученик Дамиан чувствовал близость Божию. Бог был ближе к нему, чем те чекисты в обрызганных чужой кровью одеждах, что грубо стащили его с кузова и волокли к расстрельному месту на краю ямы. Бог был ближе, чем капитан. Чем пистолет капитана, уткнувшийся в затылок архиепископа». Этот отрывок по праву можно отнести к лучшим образцам сегодняшней русской прозы.

Свою повесть Ольга Роговая назвала «Особое назначение». Казалось бы, название банальное, если не вдумываться в место и время действия. Ведь Соловецкий лагерь не случайно назывался лагерем особого назначения. И каждый несчастный узник, волею судеб попавший сюда, тоже имел свое, особое назначение. Однажды соловецкий сиделец Дамиан оказался в плену снежной бури, и его чуть не засыпал снег: «Сквозь сон он слышал свист ветра и слова молитв. Прежде, чем совсем уснуть, архиепископ успел удивиться тому, что слова молитв произносятся его голосом. Владыка любил молиться, любил “докучать Богу” своими просьбами и благодарностями. Но раньше для молитвы ему всегда приходилось прилагать усилия. А теперь молитвы сами изливались из его сердца. Так вот оно в чем «особое назначение» Соловецких островов! Ради этого опыта стоило попасть на Соловки даже в качестве невольника. “Научи меня молиться. Сам во мне молись”».

***

Считаю, что книга Ольги Ивановны Роговой достойна второй премии «Созидающего мира», поскольку имеет «особое значение» для всех нас.

Евгений Валентинович Лукин

Поэт, прозаик, историк, журналист, переводчик. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза писателей России. Директор Санкт-Петербургского Дома писателя

В книге А. Следкова «Тополь дрожащий» объединено несколько повестей, связанных между собой зачастую лишь условно. Объединительным началом является обычный ленинградский-петербургский двор и жители прилегающего к нему дома. Повествование ведется от лица подполковника, приехавшего в отпуск в родной дом. Реальность бытия переплетается в произведении с элементами мистики и фантастики, что удивительным образом не лишает книгу приземленности и ощущения того, что все – даже самые невозможные события, например, общение собаки с героем книги посредством человеческой речи – возможны на самом деле. Книга А. Следкова – это очень грустная книга. В ней говорится о простых человеческих утратах: об утратах любви, молодости, привычного места жительства, работы, наконец, жизни. Это книга-рассуждение, втягивающая в свою орбиту читателя.

Повести, вошедшие в издание, очень разные не только по сюжету, но, на мой взгляд, и по литературному уровню. Однако эта «неровность», как ни странно, делает книгу притягательней, словно музыкальное произведение, включающее в себя фрагменты с разным темпом и ритмом.

После прочтения книги А. Следкова возникает желание перечитать вновь некоторые страницы, что является верным признаком авторской удачи.

По моему мнению, книга А. Следкова одна из лучших литературных работ, представленных на конкурс «Созидающий мир», и достойна присуждения ей третьего места.

Сергей Николаевич Полторак

Писатель, доктор исторических наук, профессор кафедры истории и регионоведения Санкт-Петербургский государственного университета телекоммуникаций имени. М. А. Бонч-Бруевича. Главный редактор журнала для ученых «Клио»

Что радует в произведении Натали Тумко, так это то, что в нём нет ничего лишнего. Лишних слов, предложений, сюжетных линий. Всё подчинено чёткому замыслу автора. От начала и до конца. И при этом на протяжении всего повествования ты с интересом следишь за развитием сюжета. Это говорит о мастерстве писателя, который искусно погружает нас в обыденные чудеса, в просторы жизни, фантазии, мысли, ведёт.

Кого считать человеком? Если есть руки, ноги, то ты человек. А если их нет? И тела нет. То ты кто?

Философские вопросы Натали Тумко ставит как бы между прочим, походя, согласно рассказываемой истории. Они естественно включены в думы героев, в их беседы, размышления и действия. Она подталкивает и нас к мыслям, которые мы уже обдумывали не раз. Но здесь это делается свежо и очень любопытно. И то, что тебе казалось понятым уже однажды, освещается с новой неожиданной стороны, и ты дополняешь свои поиски себя, своего Я в этом мире.

По сюжету обычный человек неожиданно для себя оказывается заключённым в четырёх стенах. И не просто, а стал «умным домом». Ты – стены, потолок… видишь всё через телекамеры, слышишь с помощью микрофонов. Всё? Как быть дальше? Ты предмет? Жизнь кончена? Но нет, не для Катерины. Так зовут главную героиню книги.

Она и автор поражают читающего тонким знанием психологии людей. Катерина знакомится с проживающими в ней людьми, дружит, помогает устраивать их личную жизнь. При этом сама уверенно приспосабливается к новым жёстким реалиям. И мы постепенно узнаём, что это единственный такой «умный дом», который справился с внутренними психологическими проблемами, с осознанием себя постройкой. Другие не смогли…

Трагедии.

И это ещё раз подчёркивает мастерство писателя, нашедшего неординарную личность для героя, которая преодолела кардинальные изменения всего того, что было её жизнью.

Герой нашего времени – огромная проблема для современной прозы. Найти интересную сильную фигуру для разыгрывания литературной партии могут не все нынешние авторы. Поэтому мне кажется, что это большой успех писательницы.

Сюжет произведения, его развитие, идея очень гармоничны и чётко выверены.

Язык не поворачивается назвать это всё «женской прозой». Это просто проза, настоящая.

И ещё, что хотелось бы сказать: Натали Тумко вдохновляет на жизнь, помогает не опускать руки. Это нужная многим книга, очень своевременная.

Её «умный дом» по сюжету меняет жизнь не только нескольким человекам вокруг, но меняет жизнь к лучшему для людей всей страны.

А как?

Думаю, надо прочитать книгу Натали Тумко «Дом по имени Катерина».

Павел Евгеньевич Алексеев

Писатель, член Российского союза писателей, Союза писателей Санкт-Петербурга, председатель секции прозы, член Литературного фонда России

«ГОЛОВА ПРОФЕССОРА ДОУЭЛЯ НЕРВНО КУРИТ В СТОРОНКЕ»

Повесть Натали Тумко «Дом по имени Катерина» начинается с описания обычного дня молодой женщины, психолога Катерины: непринужденная беседа с подружкой в кафе, плановый визит к стоматологу, участие в акции, чтобы сэкономить на страховке… Стоп! На акции следует остановиться особо, так как именно она становится отправной точкой развития сюжета в повести. Итак, героиня вписывается в акцию, завещая свой мозг после смерти для проведения научных экспериментов... Странная акция? Возможно. Но кто из нас не принимал участие во всевозможных акциях, розыгрышах и конкурсах в азартном стремлении либо сэкономить, либо что-то выиграть? Так что, в целом – обычный день.

«Обычный день, может предположить читатель. И будет совершенно прав! Возможно, любой день так и остается обычным, если вдруг не узнать про него, что он, например, последний. Последний вообще, или последний, когда возможно что-то, что потом по каким-то причинам совершенно исключено» (стр. 10).

Необычным в этом обычном дне стало лишь то, что день этот оказался последним днём героини. А далее, по договору, её мозг был передан для проведения научного эксперимента, и основное повествование охватывает уже посмертный период жизни героини, когда её разум, её сознание использовали для автоматизации и одушевления жилого дома. Отсюда и название – «Дом по имени Катерина». Девушка Катя превратилась в дом.

«Я дом… я – дом… Еще полчаса назад планы-мечты-перспективы, и вот – на тебе!.. Надо бы впасть в депрессию, но впереди так много любопытного, что, пожалуй, и не получится. Для полноценной депрессии мало одного только повода. Еще нужна потребность души в страданиях, а тут прям никак!» (стр. 15)

Да, повесть Натали Тумко в том числе и о том, что, потеряв всё, героиня умудряется не только не упасть духом, но и продолжить жить качественно.

Повесть можно отнести к направлению «фантастический реализм», которое характеризуется тем, что совершенно невозможная, фантастическая ситуация описывается максимально реалистично, с пристальным вниманием к деталям и психологическому состоянию героев. Этот приём автор использовала для того, чтобы поднять и обсудить с читателями совершенно не отвлечённые и не фантастические, а насущные общечеловеческие вопросы – что есть человек вообще и в чём смысл его жизни? Да-да, человек - кто это? Биологический вид в виде тела с четырьмя конечностями? Особь, способная размножаться? Или что-то другое? А если тела нет, а есть только разум, тогда человек это? Или… дом? Об этом рассуждает автор устами своей остроумной и неунывающей героини:

«Франсуа Гизо говорил: «Пока человек чувствует боль – он жив. Пока человек чувствует чужую боль – он человек». Я не чувствую свою боль. Но я слышу и понимаю чужую. Я могу сострадать» (стр. 110).

И героиня, сама находясь в состоянии, которое заслуживает жалости, сострадает другим. А значит, остаётся человеком. И психологом, который, потеряв всё, кроме своего разума, не только сохраняет оптимизм и спокойствие, но и, как положено настоящему профессионалу, даёт психологические советы. Например, первым делом «воскресшая» Катерина стремится навести в том доме, которым она стала, уют. В самом деле – хочешь упорядочить свою жизнь – наведи порядок в своём пространстве, хочешь мыслить определённым образом – создай соответствующий интерьер, испытываешь депрессию – окружи себя уютом, чем-то радостным и ярким. А ещё – не можешь изменить обстоятельства – измени отношение к ним.

«Хороший психолог… может позволить себе легкую контролируемую депрессию, чтобы понимать «изнутри», как это оно бывает. Но не более того! Я выделила себе строгий период для страданий, а потом стала тратить время исключительно на привыкание к новому статусу» (стр. 56). Да, та Катерина – умерла, новая Катерина – это дом. И что теперь? Впадать в депрессию? В истерику? Нет, адаптироваться к своему новому состоянию. И продолжать жить и радоваться жизни, хотя бы тому малому, что имеешь: виду из окна, картине на стене…

«Азы любого психолога: отрицание-гнев-торг-отчаяние… скорее бы дойти до принятия. Уже пора-пора… Да, у меня нет ничего, кроме меня. Но это же круто. Живое сознание… Кто-то из психологов говорил, что сознание невозможно без тела… Душа живет в мозге, или душа – продукт мозга? Как же чешется кухня… Стоп! Что я только что подумала?! «Чешется кухня»?! Все, начинаю сходить с ума… Сумасшедший дом в прямом смысле этого слова! Это забавно, да…» (стр. 21).

Катерина не просто живёт, общается и радуется жизни, заводит друзей и кота, изучает астрономию и смотрит сериалы, но и… влюбляется. Её избранником становится молодой инженер, приятель её хозяина. Единственное, что возможно для неё в этой невозможной ситуации – это беседа с любимым. И Катерина именно на этом концентрирует своё внимание и испытывает счастье хотя бы от того, что видит любимого и может с ним общаться, а не на том, что не может физически обладать понравившимся мужчиной.

«Тоска по тому, что не можешь даже в теории обладать этим великолепным мужчиной? О! Да вы не знаете Катерину! Ее мировоззрение попросту не допускало никаких сожалений! Она не просто делала лимонад из подкинутого жизнью лимона: она умела находить счастье и в лимоне, и в лимонаде, и в процессе перехода одного в другой, и в воспоминаниях об этих процессах-лимонах и лимонадах. Мировоззрение этой великолепной женщины отсекало пустые эмоции. На ее службе состояли фантазия и здравый смысл. И они именно служили, не имея власти подавлять ее настроение или перетекать в мнительность, или контролировать волю» (стр. 77).

Ещё один вопрос, который автор задаёт читателю в своей повести: для чего вообще человек живёт? Каков смысл его жизни? Нам не известно, насколько стремительно новейшие технологии могут внедриться в нашу реальность, возможно, очень скоро то, что, что кажется фантастикой, станет нашей повседневностью, не случайно же обсуждаются идеи клонирования и оцифровывания человека. Возможна ли вечная жизнь в виде оцифрованного разума? И всем ли под силу чисто психологически смириться со своим новым, непривычным статусом?

«Да-да, возвращаемся к твоим технологиям. Ты отобрал тех, кто пытался экономить на страховке – средний, прям очень средний класс. Наверняка, никто, как и я, кстати, не задался вопросом, для каких именно целей после смерти потребуется их мозг, все просто старались сэкономить. Оно и понятно. Но вот, ты оживляешь подопытного. И что мы имеем? Благодарность? Ан нет! Ужас мы имеем в итоге! Голова профессора Доуэля нервно курит в сторонке! Человек, очнувшись, понимает, что лишен не только тела, но и фактически будущего! Жизнь человека, это не прямая, это – вектор. У этой жизни всегда есть направление и цель. Хоть какая, но цель! Кто-то хочет Нобелевскую премию получить, а кто-то – кабачок вырастить, но и то и другое имеет в себе радостное предвкушение от будущего. А к чему ему теперь стремиться? Как отнесутся его родственники к подобному фортелю со стороны умершего дядюшки? Наследники уже пропивают его имущество, а он – что он теперь? Раб лампы?» (стр. 59).

Выясняется, что Катерина – не единственный экспериментальный дом. Разработчики ноу-хау из будущего столкнулись с тем, что разум погибших людей, участников эксперимента, внедрённый в дома с целью их одушевления, не справляется со своим новым статусом. Люди, бывшие люди, в шоке, депрессии, их психика просто не выдерживает, не принимает случившегося. И им нужен психолог. Причём психолог, сам понимающий их состояние и переживший подобное.

«Инвалид – это когда нет руки или ноги. А у нас вообще ничего нет, мы – супер-инвалиды! Даже гипер-инвалиды! И цели теперь у нас другие и отношение к нам должно быть особое» (стр. 59).

На всём протяжении повести героиня доказывает, что она – не одушевлённый дом, а прежде всего человек, который также, как и другие люди, имеет свои права. Например, право на общение, на дружбу и любовь, и право на помощь другим. Да-да, даже в таком состоянии героиня продолжает служить людям своей профессией психолога, лишённая тела, она продолжает свою миссию -–создавать гармонию в душах людей, помогать им справляться с их проблемами. Героиня пытается доказать – и успешно доказывает, что она – не бездушный предмет эксплуатации, а прежде всего – человек, который – даже заключённый в четыре стены, может жить наполненной разнообразной жизнью.

«Если живешь, как в дне сурка – значит, роста нет. Чтобы дни отличались друг от друга, есть всего два пути: первый – это менять события дня. Второе – менять себя. Тогда одни и те же события будут восприниматься иначе, потому что тот ты, который теперь – в этом мире еще не жил» (стр. 70).

Повесть Натали Тумко построена в основном на диалогах, что придаёт повествованию динамику, задаёт определённый темпо-ритм, написана лёгким изящным слогом, с чувством юмора, когда, казалось бы, ситуация такая, что места для юмора и веселья нет вообще. Героиня, попавшая в ситуацию хуже некуда, сохраняет спокойствие, оптимизм, способность шутить и с иронией относиться к себе, к своему положению, да ещё и старается подбодрить других. Больше того, героиня не утратила способность мечтать: она мечтает стать кораблём, путешествовать по морям и океанам, любоваться новыми странами, окружающим миром… Такая вот мечта. Умение мечтать – это то, что тоже присуще только человеку.

Ольга Геннадьевна Шпакович

Писатель, сценарист, литературный критик, член Союза писателей Санкт-Петербурга

«СВОБОДА ПЛОХОЙ НЕ БЫВАЕТ»

«Большие воды» – это и стихия страстей, сметающая на своем пути все препятствия, и лавина роковых событий, ломающих судьбы людей. А еще повесть «Большие воды» – о свободе и любви.

Героиня повести – Шура Спиридонова или, как она себя называет, Шарлин, девчонка-подросток из маленького провинциального городка. Её родители – потомственные железнодорожники, убежденные, что их дочь должна продолжить династию. А то, что у дочери иные желания, способности к языкам и поэзии, кажется им блажью. А Шуру возмущает то, что ее родители, которые работают на железной дороге и, казалось бы, должны любить путешествия, не желают никуда выезжать, не хотят ничего знать, а их интересы ограничиваются огородом. Маленькая бунтарка стремится взломать шаблоны того общества, в контексте которого существует. Для нее главное – свобода и право на самореализацию. «Я счастлива, что моя юность прошла в другую эпоху – с отчаянной рок-музыкой, продымлёнными диско-залами, буддистскими и панковскими «фенечками» на запястьях, вечеринками, где пили всё, что горит и трахали всё, что шевелится... Это была свобода, а свобода плохой не бывает. Она даёт выбор, много чёрных, белых и разноцветных фишек. Я, как оказалось позже, набрала очень много чёрного и красного... Но я взяла их сама, САМА, вот что главное» (стр. 92). Устами своей героини автор доносит до читателя мысль о том, что «свобода плохой не бывает»: пусть будут сделаны ошибки, даже роковые, но человек – свободен, даже в своем праве на ошибку.

И героиня взламывает шаблоны во всем. Не только в своем праве учиться там, где хочет она, а не там, где заставляют родители. Но и в праве выбрать своего мужчину. В конце 1990-х годов, когда еще не отшумели ужасы чеченской войны, когда в сердцах людей были живы страх и ненависть к «лицам кавказской национальности», она влюбляется в чеченца. «Даже малоопытный читатель понял уже, что у бунтующей девчонки-подростка возникла связь с кавказцем. Возникла. Но не банальный любовный роман я хотела написать, не эротическую сказку представить публике...» (стр. 124)

Автор права: это не любовный роман и не эротическая сказка, это анатомия чувства, сносящего все на своем пути. Однако повесть начинается не с любви к кавказцу. Первой любовью героини стал ее преподаватель музыки из колледжа. «… Я почуяла в Погодине родственное, бунтарское начало и..., не то, чтобы влюбилась, а выражаясь тогдашним жаргоном, «запала» на него» (стр. 90) «Мне казалось, что это любовь… Я тогда не понимала, что любовь – это нечто иное, другая градация чувства, тихий жар, оставшийся в углях, когда огонь страстей догорел. Сейчас я умею различать все оттенки чувств – восхищение, влюблённость, флирт, страсть, любовь, ненависть, равнодушие. Я умею управлять ими, и – ура и увы – не чувствую всей глубины эмоций… Иногда я жалею, что утратила каскады, водопады и водовороты чувств. Но это бывает редко. Свобода дороже страстей» (стр. 94). Итак, выбирая между любовью и свободой, героиня все-таки выбирает свободу.

Но зачем нужно было предварять рассказ о большой любви описанием интрижки с преподавателем? Если провести параллель с известным сердцеведом Шекспиром, то в бессмертной трагедии «Ромео и Джульетта» гениальный драматург знакомит читателя с Ромео в момент, когда он влюблен в некую Розалину.  Кстати, и на праздник в дом семьи Капулетти он пошел именно для того, чтобы отвлечься от своей несчастной любви, где и встретил свою Джульетту. Шекспир знал, что настоящему чувству предшествует как бы его репетиция. Так и в повести Елены Тюгаевой – настоящей любви, которую героиня пронесет через всю жизнь, предшествует влюбленность в преподавателя. Это потом ее унесет «большими водами» разбушевавшейся страсти.

Героиня повести преодолевает не только трудности в общении с человеком другой культуры, другого менталитета, но и враждебное отношение общества, в котором девочка из-за своей запретной любви стала изгоем. «Встречаться с кавказцем равнялось подписанию чистосердечного признания: «Я – проститутка. Я – прокажённая. Я заражена сифилисом и СПИДом» (стр. 177). «Толпа всегда чувствует чужеродных каким-то инстинктом, неизвестным биологии, мгновенно консолидируется и дружно бросается убивать» (стр. 202). Героиня выстояла, отстояла свое право на любовь, которую она несла, как корону, через враждебные взгляды, сплетни и откровенную травлю. «И понеслось, покатилось по толпе, люди словно передавали друг другу зубами кусок горящей пакли, они выплёвывали это зловонное пламя, отхаркивали паскудные слова: абреки! черти нерусские! понаехали со своих аулов! слезли с гор! На меня никто не смотрел, обегали взглядами, словно я была чем-то непристойным. Кучей испражнений на чистом паркете» (стр. 203).

Любовь Шуры Спиридоновой к кавказцу была настолько велика, что она готова была принять его взгляд на жизнь, его культуру и даже его религию. Она принимает ислам и начинает учить арабский. Она чувствует себя человеком мира, который хочет объединить в себе культурные и интеллектуальные сокровища разных цивилизаций. «Если бы я могла, я бы смешала миры: падающий снег и минареты, Восток и Запад, золото и нищету... Может, мы сумеем вместе? Давай!» (стр. 127). Все готова преодолеть героиня, но перед предательством возлюбленного она оказывается бессильна. Оно – как удар ножом в спину, неожиданно и больно, настолько больно, что это едва не убивает ее. Автор скрупулезно описывает, как четыре дня Шура-Шарлин лежала без движения и ее буквально кормили с ложечки. Затем еще несколько дней она рыдала и днем, и ночью, так что ее даже хотели показать психиатру. А потом произошло выздоровление, когда убитая горем девушка вновь ощутила запахи пруда и цветов, вновь смогла учиться и заниматься переводами. Кризис миновал. Шура Спиридонова с отличием закончила колледж и поехала поступать в тот же институт, который закончил он – институт восточных языков, на ту же специальность – «специалист в сфере международной торговли». Она выучила арабский язык и поехала стажироваться в одно из арабских государств. Она повторила судьбу своего любимого…, которой она была бы, если бы не чеченская война. Она воплотила его мечты, которые были разбиты, сметены роковыми обстоятельствами. Воюют страны и государства, но отзывается это на судьбах простых людей, таких, как Шарлин и Арслан, калечит их судьбы и жизни. А ведь жизнь – она одна, единственная и неповторимая. И любовь тоже. Как у детей враждующих домов Монтекки и Капулетти, так и у русской девочки из глубинки и чеченского парня не случилось будущего.

А еще повесть «Большие воды» – о прощении – истине, которая свята и для христиан, и для мусульман. Прощение – это сура пророка. Прощение – это заповедь Христа. Быть может, если бы Арслан простил свою сестру Мадину, которая, как и Шура, бросила вызов семье ради любви к русскому, и не стал бы мстить, все сложилось бы иначе? «Не судите – да не судимы будете»… Есть мнение: если осуждаешь кого-то – сам совершишь подобное. Осудил сестру за связь с русским – повторил ее судьбу, влюбился в русскую. Осудил незадачливого любовника Шуры за то, что он ее бросил, и сам – и бросил, и предал…

«Думайте обо мне всё, что вам подскажут учебники психологии. Расчертите меня на клеточки, разбейте на пиксели. И вы всё равно никогда не узнаете, кто я, потому что я всегда думаю свои собственные мысли, очень далёкие от ваших шаблонов» (стр. 237) – в этом дерзком выпаде героини читатель слышит призыв к стремлению быть собой и выйти за существующие рамки, навязанные стереотипами ограниченного мышления.

 Ольга Геннадьевна Шпакович

Писатель, сценарист, литературный критик, член Союза писателей Санкт-Петербурга

«ДУША ЧЕЛОВЕКА – НЕ «БАГАТЕЛЬ»

Не случайно сборник своих повестей Татьяна Шапошникова назвала – «Багатель» (название одноименной повести): слово переводится с французского как «безделушка», а в музыке оно закрепилось как термин, обозначающий легкое, простое в исполнении музыкальное произведение. В самом деле, если присмотреться к каждой повести, то покажется, что истории в них внешне простые – так, безделица, «багатель»: повседневная жизнь самых обычных женщин, в которой нет ничего героического, катастрофического и уникального. Со стороны. Потому что для каждой героини ее жизнь – одна-единственная, неповторимая. И каждая проживает ее как может, зачастую проявляя чудеса личного героизма. Жизнь каждой можно сравнить с океаном – на поверхности штиль, а в глубине – землетрясения, цунами и марсианские впадины.   

Книга «Багатель» объединяет несколько повестей, главные героини которых – женщины. Можно ли в таком случае назвать прозу этого писателя женской? Да, можно, если исходить из того, что в фокусе внимания автора – отношения с мужьями, измены, беременности, роды и прочие «женские» темы. Но уместнее все-таки назвать прозу Татьяны Шапошниковой – «психологическая», а самого автора – «мастером психологической прозы». Психологической - потому что прежде всего в фокусе внимания автора – жизнь души. А описание внутренней жизни человека при отсутствии внешних событий требует особого мастерства. Ведь чем обычно стараются писатели захватить внимание читателя? Динамичным сюжетом, событийностью. А если событий нет?.. А много ли вообще в жизни каждого из нас событий, которые могли бы лечь в основу романа? Думается, не много. Все мы живем обычной жизнью обычных людей, если, конечно, не относимся к представителям героических профессий. Однако при отсутствии заметных для постороннего глаза событий, в глубине души каждый из нас переживал бури – при внешнем штиле, совершал свой личный подвиг – не выходя из дома, преодолевал нечеловеческие препятствия – при кажущейся легкости и безмятежности бытия.

 «Жизнь Ирочки Пропастиной всем знавшим ее представлялась нескончаемым праздником в стране молочных и кисельных берегов» (стр. 5) – так начинается повесть «Маленькая история жизни Иры Личак», так можно начать каждую повесть этой книги: внутри – не то, что на виду. Героиня повести молода, хороша собой, богата, у нее прекрасный муж и сын. И никто не догадывается, что эта успешная женщина борется с неизлечимой болезнью. А врачи не догадываются, что болезнь имеет психосоматическую природу, так как породила недуг детская травма – предательство отца. И хорошенькая, «молчаливая и улыбчивая» Ирочка задумывает разыскать отца и отомстить ему, даже убить. Как «убил» он жизнь ее матери, как продолжает он «убивать» ее через болезнь... Она разыскивает его, обнаруживает больным и беспомощным. Он полностью оказывается в ее власти. Вот тут-то как раз и можно отомстить – легко! Однако, ухаживая за стариком, Ирочка изживает свою ненависть, прощает отца. И после того, как она простила отца, болезнь ушла, исчезла, и никто не заметил, что из глубоко несчастной женщины она превратилась в «очень, очень счастливую… потому что счастье – это когда любишь, забыв о себе» (стр. 56). Мощная трансформация произошла с героиней, хотя внешне ее жизнь текла, как прежде. Те же «маленькие истории жизни» происходят и с другими героинями, в других повестях.    

Душа человека – не «безделица», к ней нужно особое отношение. Сможет ли человек, цинично попирающий души других, избежать возмездия? Об этом повесть «Созданы друг для друга» – о любовниках, мужчине и женщине, которые в своем эгоизме безжалостно переступали через своих близких. К чему это привело? Жена героя покончила с собой, не вынеся измены мужа. Покончил с собой сын героини, а она не смогла уберечь его от рокового шага. При этом любовники как раз-таки и являются по своей профессии – целителями душ, ведь оба – врачи-психиатры. После самоубийства сына героиня выносит себе приговор – уходит с работы, отказывается от всего и, забаррикадировавшись в чужой квартире, ждет смерти. Однако автор – добрее и мудрее своей героини. Она описывает ее переживания, сопереживая, не вынося ей приговор и не осуждая. Героиня повести избывает свое наказание, проживает свое горе, испивает его до дна, и автор дает ей шанс начать новую жизнь: «Она снова научится вскакивать с постели по утрам, облекаться в китайский шелковый халат, бежать в кухню готовить мужу завтрак… Она станет как все» (стр. 118). Стать как все – это значит, вернутся к обычной жизни, которая – безо всяких катаклизмов, трагедий и потерь – уже сама по себе есть счастье.

Но можно ли назвать счастьем жизнь героини повести «Возмездие»? Внешне – да. Мужчина, по которому вздыхает не одна женщина, принадлежит ей. Милый домашний быт, яркие путешествия… И при взгляде на эту внешне счастливую женщину никто не сможет догадаться, что многие годы она борется за любимого мужчину. Многие годы ей не дает покоя его старая измена, в результате которой где-то «на стороне» у него родилась дочь. Внутреннее противостояние ее, счастливой жены, и той, брошенной, отравило жизнь героини. Она боролась за то, чтобы он пореже бывал «там», чтобы не помогал «той», чтобы затмить в его глазах «ту», чтобы родить ему дочь – и тогда он позабудет про «того» ребенка… И в этой нескончаемой невидимой войне она победила. Но какой ценой? В пылу борьбы потеряв и любовь, и счастье. «Он никуда от нее не денется, но будет от нее еще дальше… Так, значит, они, двое, никогда и не были одно? Они были… как все?!» (стр. 308). Как все… В данном случае автор вкладывает в эту фразу – «как все» – иной философский смысл. Жить «как все» – это значит жить по одной крышей, но быть чужими, состоять в законном браке, но исподтишка изменять и лгать. Жить «как все» – значит, жить безрадостно. Героиню утешает осознание того, что она – победительница. «Возмездие уже давно было тут, с нею». Но стоило ли оно того?.. Автор не дает ответов на вопросы, позволяя читателю подумать, поразмышлять, и самому почувствовать себя психологом.

Татьяна Шапошникова часто показывает своих героев в их экзистенциальном состоянии: они либо присутствуют при завершении чужой жизни и осмысливают ее значение, либо, находясь на смертном одре, анализируют свою прошедшую жизнь. Так, в повести «Мой герой» женщина, ожидающая ребенка, психологически поддерживает умирающего ветерана, от которого отказались все, кроме этой, совершенно посторонней ему женщины. Она готовится произвести на свет новую жизнь – и присутствует при закате чужой. Зарождение новой жизни и угасание старой наталкивают ее на размышления о смысле жизни вообще: «Так для чего же нужна была эта столь долгая жизнь, особенно тогда, когда она перестала быть героической? Родителям, детям – понятно… А таким, как я?... Возможно, они, оглядываясь на него уже в своей памяти, станут чуточку добрее, капельку отзывчивее? Как я?» (стр. 221).

В повести «Багатель» героиня, умирая, пытается понять – а был ли в ее, такой обычной жизни, какой-то высший смысл? «Когда же она узнала, что само слово «багатель» переводится как «шуточка», она возненавидела эти пьесы – потому что такой же… довольно мерзкой шуточкой отзывалась в ней ее собственная жизнь» (стр. 325) Героиня повести удочерила девочку из детского дома, чтобы спасти семью и удержать мужа. Однако муж ушел и долгие годы она в одиночку растила и воспитывала дочь, проклиная свою несчастную жизнь, считая свой поступок бессмысленным. Когда же она тяжело заболела и, всегда сильная, в одночасье стала беспомощной, а дочь самоотверженно ухаживала за ней, к женщине перед смертью пришло осознание: «И вот сейчас, когда Марии Максимовне уже ничего не нужно было от жизни, она в который раз припомнила странно-бесцветные глаза дочери, как только впервые увидела ее в огромной палате с желто-коричневыми стенами на проштампованных простынях с дырами и бахромой, в ползунках, застиранных так, что не разглядеть рисунка, потертый голубой пластмассовый шарик от колясочной гирлянды в углу кроватки с железными прутьями, похожими на клетку, – ребенок не мог увидеть эту единственную игрушку и воспользоваться ею, – Марию Максимовну наконец осенило: смысл был. Был. Во всем, что приключилось с ней в ее проклятой жизни, был смысл» (стр. 333).

Смысл жизни, любовь, прощение – те вечные темы, которые волновали людей испокон веков, волнуют сейчас и будут волновать всегда, пока живет человек. 

 Ольга Геннадьевна Шпакович

Писатель, сценарист, литературный критик, член Союза писателей Санкт-Петербурга