В «Спокойной книге» автор уделяет внимание темам разного калибра — эта всеохватность есть часть общей идеи книги, идеи иронического дистанцирования — с целью разобраться в законах мироустройства. Автор смело допускает иронические вольности; вообще ирония у Грановского — один из ключевых художественных приёмов создания собственной поэтической системы координат. Фрагменты истории, соседствующие с картинками повседневной, узнаваемой современниками жизнью, предложены читателю, вовлекаемому в авторскую художественную реальность и призываемому к размышлениям этического толка. Во многих текстах, составивших эту книгу, лирический герой проделывает большую работу по вычислению «масштаба себя» [с. 114]: ему «сложным кажется простое» [с. 134]; он оказывается в «опрокинутом пространстве» [с. 98]; он знает, что есть вещи «похуже», чем тоска [с. 147]; он готов «искать в себе причины» [с. 142] несбывшегося. Такой герой, открыто и мужественно умеющий признавать свои несовершенства, своё поражение, своё косноязычие (непременная для осмысления всяким поэтом категория Невыразимого: «то, что выразить не можешь» [с. 157]), — на самом деле, обладает большим потенциалом развития.
Грановский не страшится неточностей, а иногда даже намеренно нарушает правила: он автор, определённо не заискивающий перед читателем, не ищущий похвалы ради похвалы, — а зачастую и знающий о предстоящем читательском недовольстве, которое, тем не менее, не может помешать поэту решать языковые задачи и осуществлять поиск ответов на вечные вопросы о месте человека в мире.
В книгу включены переводы, выполненные М. Грановским с изрядной долей филологического куража (Габриэлль Алтан, Филипп Делаво, Вильям Клифф, Ху Сан, Драгомир Шошкич).
Кира Павловна Османова
Поэт, переводчик, эссеист, преподаватель кафедры зарубежной литературы РГПУ имени А. И. Герцена. Член Союза писателей России, Союза переводчиков России, Союза писателей XXI века (Россия), Международной гильдии писателей (Германия)
Мне пришлась по душе представленная книга поэта Максима Грановского – «Спокойная книга».
В его стихотворениях есть удивительное взаимопроникновение классической и новаторской поэзии, выраженное иногда мощно, иногда задумчиво, но всегда умно и чрезвычайно лирически:
Цветок мой на треть состоит из дождей,
В июле из матовой кожи ночей,
Из крови канала, из нерва реки,
Из плоти непереносимой тоски.
Это про живой, дышащий, родной и бесконечный город, неотделимый от поэта, от его мыслей, чувств. Это и воспоминания о городе, который находится в некоем личном космосе:
Мой город на треть состоит из хлопот,
Молитв посреди коммунальных болот,
Тщеславия зданий, чуть – чуть из тепла,
Из кошки, что ночью котят родила.
А потом начинается самое главное, человеческое, знакомое всем:
Ещё в нем содержится то вещество,
Которым извечно вершат колдовство:
Перо и бумага. Враги и друзья.
Процент не проверить. Замерить нельзя.
Вот так внезапно и становишься зрителем интересного, яркого, умного фильма. Черные мурашки букв волшебным образом складываются в картинку, и тебя «зацепило», и ты начинаешь видеть сны наяву, слышать музыку стиха, любоваться миражами поэзии, потому что эти стихи – на редкость чистого и яркого звучания!
Подчас стихия стихов Грановского, видимо, передавая характер автора, – авангардна, неудержима, идёт потоком. За словом поэт в карман не лезет – его обширный словарь разнообразен:
Апельсин улёгся боком
На подушки томных слив,
Посмотрел железным оком
Чайник, выпукло - спесив,
И прищурившись японцем,
Кот преобразился в шар.
Мандариновое солнце
В кухне вызвало пожар…
За обложкой «Спокойной книги» скрывается высокая энергетика чувства и мысли. Даже сложные образные стихотворения легко усваиваются читателями:
В каждом лимбе колодца, - всё меньше твой нимб.
И всё больше в смещении вообразим
Вертикальный коллайдер, начало трубы,
Есть объём, глубина, нет ни капли воды.
И мы сквозь призму этих кругов, волн и наслоений, видим жизнь во всей её простоте и бесконечной сложности, ужасе, красоте и величии,– словом такой, какая она и есть на самом деле.
Поэзия Грановского оригинальна и самобытна. В книге практически нет проходных вещей, каждый стих уместен и работает на общую поэтическую задачу:
Художник рисовал картину.
Извлёк пышноволосый луг,
И небо вылил в сердцевину,
И Солнце выпустил из рук!
Любимая тема поэта – духовный мир человека. При этом эрудиция автора очень широка, а его стихи характеризует точность образов, тонкая драматургия и индивидуальность поэтического взгляда:
Захочется строку списать
С того стиха, который ночью,
В висок упрётся многоточьем,
И не успеть раскрыть тетрадь,
Также стихи Грановского отличает неординарность, искренность, возможность рисовать, выписывать настроения то акварельными мазками, то мощными и четкими штрихами. И, конечно, новаторство:
Этот запах не спутать, ни выветрить,
Креозот и мазут - за версту,
Шпалы,- словно абстрактная исповедь
Поскользнувшейся зебры на льду.
Повествуя о самых личных вещах, поэт по-новому открывает хорошо всем нам известные человеческие чувства и переживания:
…Приходишь домой с работы,
И строчки не написать!
Есть самоубийство долгое,
Когда над самим собой
Веревку плетешь из воздуха,
Как тёмный дым над трубой,..
А затем делает вывод точный, изящный:
Мир добрый, тобой контуженный,
Не даст тебе слов с огнем.
Фальшивить не даст парадно.
Стеною задумает встать,
В своей обороне за главное…
- Ни строчки не написать!
Ощутимо богатство образов, чувств и мыслей, которыми владеет автор. Отсюда – искренность интонаций, насыщенность метафорами, внимание к деталям, афористичность:
Ты вспоминаешь викинга и гунна?
Невольниц робких, приведённых мной?
Лежала ты Парижскою коммуной!
Ты всё-таки была моей женой!
Разница напряжений между философией и чувством придает этим стихам энергию, обеспечивает их эмоциональный накал, раскрывает отношения поэта и мира:
А ты вцепился в ручку от зонта,
Ты запираешь переборку неба.
Но дождь со снегом… Он задержан не был
Нейлоновою кожицей холста.
Очень удачны, как мне представляется, отсылки к прошлому, интересно подсознательное разгадывание причинно-следственной взаимосвязи событий, явлений, духовного родства с землей и небом, прошлым и будущим:
Ты говоришь на древнем языке,
Не ведая, откуда взялись буквы,
И почему слогов боятся губы,
И отчего ты, ветер в тростнике,
Заговорил на древнем языке.
Ты говоришь на верном языке,
Придуманном ещё до основанья
Физических законов мирозданья,
До правды, забелевшей в старике.
Ты говоришь на тайном языке.
Особое место в представленной книге занимают лирические стихотворения. Они всегда точны, хрупки, и изящны. Самое главное - у читателя возникает ощущение сопричастности, подчас участия в чуде, ощущение чего-то лично пережитого, забытого, невесомого:
Ты невиновен? Ты преступник сам
В роскошном, молодом несовершенстве.
Привыкнул ты к росе, и к чудесам…
А рядом вишня… С небом во главенстве.
Чрезвычайно интересны в представленной книге поэмы «Канава» и «Сказ о собаках».
Автору удается точно передать глубину затрагиваемых тем, провести читателя по утонченным граням человеческой мысли, окунуть его в холодный поток разума и в горячий огонь чувства:
У дома, где твой дух ревел,
Бедой подать до двери, -
Течёт канава. - Серый зверь
Во время наводнений!
Канава сточная, она
Одна в твоей округе.
В ней мылась полная Луна.
Оранжево. В испуге.
Оголенный нерв поэмы держит в напряжении слушателя, ищет и находит это хорошо знакомое общее личное:
Любовь! Ты памятью права!
Потребность человека
В добре, в теченье естества,
Вращает лопасть века!
Многопланова драматургия поэмы «Сказ о собаках», повествование которой представляет собой эклектику из образов и явлений, происходивших в стране за последние тридцать лет. Автор мастерски объединяет и соотносит это повествование с рассмотрением вечных человеческих ценностей и главных человеческих начал:
(Окажется, - ноша его легка…
Окажется, - сам Он, большая река!)
Во всех, мне известных империях,
Где нет к человеку доверия,
Где Чёрное Торжество,
Он в нас, отчего-то верит
Сильнее, чем мы в него!
Поэме и стихам в этом сборнике присуще такое качество, как удивительная глубина мысли, её необычный поворот, вдруг показывающий всё совсем по-другому, при кажущейся обычности и простоте сюжета. А ещё, что лично меня подкупает в поэзии Грановского, так это почти физически ощутимая деятельная доброта – призыв и попытка сделать наш мир хоть немного лучше, на которую невозможно не отозваться читателю.
Екатерина Владимировна Полянская
Поэт, переводчик с польского и сербского языков. Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийской премии искусств «Созидающий мир» – 2020
Максим Грановский – поэт молодой, и этим отчасти объясняется повышенная эмоциональность его стихов, особенно лирических. Для его стиля чрезвычайно характерны для вопросительной и восклицательной интонации – он задает вопросы Вселенной, природе, человечеству, своему поколению:
Да разве ли не может быть,
Что жизнь, которую любить
Даровано, – лишь на стекло
Налипший образ, миф, число?
И преломляются не так
Рассветный час, полночный мрак,
Любовь и смерть, значенья слов,
Движенье, музыка стихов?
Что все мы по судьбе парим
Не между вёсен или зим, –
Среди тумана и огня!
Кто знает что-то про меня?
Кто знает, за окошком там,
Быть может, вовсе не каштан,
А тайный, непонятный знак,
Миров непостижимый шаг?
себе, наконец:
И, если честно, неизвестно,
Поэт ли ты, полупоэт?
Подобные цитаты можно множить.
Поэту Грановскому чужда завышенная самооценка, столь распространенная в молодой поэзии:
Нехватка главного стиха –
Невероятная цинга!
Главные стихи в книге, безусловно, есть; к ним можно отнести открывающее ее семистрофное стихотворение «Колодец», оно насквозь метафорично. В первой строфе сразу задается масштаб образа:
Доброта доброты. Широта широты.
В глубине слово «Я» превращается в «Ты».
Бог застыл, отраженный в пространстве воды,
В колыхании «Я», обращенного в «Ты».
В следующей строфе лаконично, но емко, в двух строках о самом начале жизни, о светлом:
Есть колодец, в котором живая вода.
Это в детство, где Мама, ведут провода.
Но эти провода «перерезаны». Наступившая молодость не безмятежна:
Пчелы капель летят от меня до него, <до бескрылого
металлического «журавля» колодца>
Словно тысячи пуль на бойца одного.
Снова ты молодой, абсолютно другой,
Продолжаешь смотреть на дугу за дугой.
Но и молодость проходит, вот как изображены мудрая зрелость, а затем и итоги жизни:
В каждом лимбе колодца – все меньше твой нимб.
Под серебряной корочкой вообразим
Вертикальный коллайдер – начало трубы.
Там, где есть глубина, нет ни капли воды <…>
Снова в провод колодца глядишь и глядишь…
Снизу – темная жизнь, обнаженная тишь.
Словно в бездну ты смотришь, себя излюбя.
А в ответ – честно бездна изучит тебя.
Вероятно, «Колодец» написан в последние годы, когда уже наступила для автора пора «взросления» его поэзии. Во второй половине книги – бóльшая успокоенность, вдумчивость, стремление обрести и запечатлеть в слове философский взгляд на мир.
Наряду с лирикой «Спокойная книга» включает две небольшие поэмы, это «Сказ о собаках» и «Канава». Последнее – четырехчастное повествование о давней любви, о памяти, о детских книгах и детских бреднях – в общем, обо всем – демонстрация того, что поэт артистично может писать действительно обо всем легким, чуть грустным ямбом, иногда с банальными, а иногда и с изощренными рифмами, столь же изощренными, как сам сюжет. По взбухшей от наводнения канаве, затопившей рынок:
Красиво бурлаки пошли
За грядами клубники.
Ракеты сели, как шмели,
В корабль «Петр Великий».
Индеец с луком в немоту
Протек в пироге длинной.
Том Сойер, стоя на плоту,
Плыл с Гекльберри Финном!
Корабль-призрак нес борьбу
Взбесившихся матросов.
Был капитан, с гвоздем во лбу,
На палубе, – вопросом… и т. д.
«Сказ о собаках» насквозь ироничен и в то же время очень серьезен. Сюжет прост: герой-автор по пути встречает двух псов,
Которые заголосили:
«Мы Вас убедительно просим,
В эту общеросистую осень,
Не могли бы Вы выделить нам колбасы?
Потому, что мы – голодные, свободные псы!»
Есть люди, которые не могут не отозваться на просьбу других, иначе совесть не даст им спокойно жить. Подробно и с юмором описывается эпопея добывания колбасы:
Чтоб не тянуть резину
Был выбран путь к магазину.
Сквозь двор с благородными гопниками!
И псы встали как вкопанные,
Как гранитные львы у музея,
Как часовые у мавзолея,
У первого магазина,
Как будто друзья на поминках.
Но магазины уже закрываются, кассы сданы. Следует трехстраничный, остроумный, веселый и страстный диалог героя с продавщицей Сюзанной, со ссылками на пьесу «На дне», на тургеневскую «Муму», на «Собаку Баскервилей», на Гайдара девяностых, на впечатления от поездок в Шанхай, Рим, Париж, Каир, Пекин, окончившийся так:
И вот, тогда продавщица, которая не собака,
Предъявила салями, и еще умоляла: «Возьмите, однако!»
Собаки не верят: «Думали, – враки!»
Тогда я с легкой беспечностью
Пригнулся пред ними и вечностью.
Собаки очеловечились
Во время приема еды!
Мы станем однажды людьми!
Финал этой задорной, слегка ернической поэмы высок и проникновенен по своему пафосу:
Не просто так сверху сила
Кидает нам в души – «Эй!»
Она изучает совесть,
Как с фото – Хемингуэй!
И чудится, эти двое
(А может быть, сорок тысяч),
А может, сто миллионов,
С наивнейшей верой идут
В дорогу, по наши души!
Сквозь холод и равнодушие,
И ожидают ответ:
Накормим мы или нет?
Согреем, а может, нет..?
Как любая лирика, а Грановский несомненный лирик (не чуждый гражданским темам, например, ярко публицистическое стихотворение «Бессмертный полк» и др.), чьи поиски обращены в глубь себя, что не мешает ему видеть и изображать мир других людей и вообще большой мир. Многолика и сострадательна метровская зарисовка «Будь благословенным, потухший в метро…», проникновенно лиричны портрет Глеба Горбовского «Я Глеба читаю…» и миниатюра с историко-ретроспективным мотивом «Гастарбайтер».
А большой мир возникает в переводах и в теме путешествий в Европу и восточные страны. Здесь хочется отметить грандиозное, сочное, под стать объекту, стихотворение «Изображение Будды». Нарушая авторскую композицию, приведем несколько красочных строф:
Толстый и добрый, хитрый.
Усовеститель сердец,
Копящий наши молитвы,
Как ненасытный купец <…>
Ты бы иным объявился в Европе,
Правильным, с тонким лицом.
А здесь у тебя слишком толстые ноги,
Шея – кольцо за кольцом! <…>
Пусть же висят параллельные складки,
Мочки ушей на плечах,
Материальной любви отпечатки
Смысл открывают в мечтах <…>
Вот и смеркается. День охраняет
Толстый, непонятый бог.
Из необычно веселого рая,
Свят и при этом не строг. <…>
Первый, кто изображение плавил
Бронзовотолстым тебя,
Вдруг осознал, проявил и прославил,
Интуитивно любя.
В книге много любви: к детям, к семье, к своей юности, к городу, к стране, к ее истории. Это преподносится читателю без сюсюканья – оригинальной образностью, многослойностью русского языка.
Татьяна Сергеевна Царькова
Поэт, литературовед, архивист. Доктор филологических наук. Заведующая Рукописным отделом Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук. Член Союза писателей России
Как ни крути, сказать несколько добрых слов о книге Етоева мне сам Бог велел. Эпиграфом к ней, ко всему своду стихов «Заетойщины», поставлено: «Дед Етой / встал не с той. / Сергей Носов». А в коротком предисловии, без которого и в самом деле не понятен эпиграф, рассказывается, при каких обстоятельствах Носов это изрек. Я тоже помню нашу заонежскую экспедицию: утро, костер, кипяток в котелке, все уже чай-кофе пьют, и тут вылезает из палатки с помятым лицом Александр Етоев, я возьми и скажи: «Дед Етой встал не с той». Мог ли я тогда подумать, что эта невинная острота станет зерном, из которого вырастет многостраничная «Заетойщина»? Мог ли кто-нибудь из нас полагать, что дружеское прозвище «дед Етой» станет литературной маской для лирического я Александра Етоева, известного прозаика, впрочем, и поэта, весьма своеобразного – «Заетойщина» это его вторая поэтическая книга?
Дед Етой – герой всех стихотворений, составляющих «Заетойщину», коих в книге порядком за сотню, и практически в каждом случае импульсом к поэтическому высказыванию деду Етою служит одна повторяющаяся ситуация – «встал не стой». С незначительными вариациями «дед Етой встал не стой» сквозит рефреном через всю «Заетойщину» и задает настроение каждому стихотворению. А какое настроение? Понятно, какое – если встал не с той. Встать не стой – это посмотреть на мир прямо (в смысле косо) и увидеть его без приукрашиваний. Задать неудобный вопрос – может быть, себе, может быть, Космосу. Бросить взгляд косой на привычную несообразность, возмутиться ею. Беглым взглядом скользнуть по прожитой жизни.
Дед Етой, конечно, маска, но не плотная, не жесткая, что скрывает лицо, это еще и само лицо человеческое, маской не стесненное. Много в нем очень конкретного. Не какая-нибудь пародия. От Козьмы Пруткова с его классической самодовольностью, претенциозностью, самоуверенностью он весьма далек. Пожалуй, в литературном родстве у него обэриуты и близкий к ним Николай Олейников, ну и может быть, в дальнем – поэты круга Немирова, но это, скорее, по технической части. А по существу дед Етой – тайный экзистенциалист, слегка ушибленный вечными вопросами и притом погруженный в быт. Есть в нем, как ни странно, и с Омаром Хаямом родство. «Назюзюкаемся ж до умопомраченья» – эту хаямовскую строку в чудесном переводе Глеба Семенова, мне кажется, дед Етой оценил бы.
Дед Етой ироничен. Самоиронии так много, что иногда граничит уже с самоуничижением, и это проявляется, между прочим, в поэтике «Заетойщины» – в демонстративных шероховатостях, ковыляниях, то в кряхтении как бы старческом, то в бормотании, то в молодцеватых взбрыкиваниях. Не переносит дед Етой гладкости и красивоговорения, да и какое кому до того дело, не приставайте к нему с претензиями, он встал не с той.
В общем, дед Етой он и есть дед Етой. По корням – вепс. По судьбе – петербуржец. Детство прошло у Египетского моста через Фонтанку. Книги читает хорошие, правильные. И похоже, подустал от чтения. «Бродский И. А.» смело рифмует с именем ослика из «Винни Пуха». Сам себе авторитет. Любит опрокинуть за воротник. А без этого как же? Он добрый, дед Етой. Но ершист. Не без капризов. Хочет, чтобы любили его.
Все мы немножечко деды етои.
За плечами деда Етоя труды и дни. Над головой – кариатиды и небо. Под ногами – трава между плит.
Иногда он встает «с той». Но от этого мало меняется.
Сергей Анатольевич Носов
Прозаик, поэт, драматург. Удостоен ряда литературных и театральных премий («Национальный бестселлер», премия им. Гоголя, премия им. Андрея Толубеева и др.), финалист премий «Большая книга», «Русский Букер», «Национальный бестселлер»
О книге Валерия Земских я начал писать так:
«Валерия Земских по полному праву называют патриархом петербургского верлибра — большую часть тестов можно отнести именно к этой технике, и работает он в ней уже несколько десятков лет.
В свое время Осип Мандельштам говорил: "Установление литературного генезиса поэта, его литературных источников, его родства и происхождения сразу выводит нас на твердую почву. На вопрос, что хотел сказать поэт, критик может и не ответить, но на вопрос, откуда он пришел, отвечать обязан...".
Юрий Орлицкий, желая обозначить эту «твердую почву», некогда отнес Валерия Земских к последователям Геннадия Алексеева: «Земских… последовательнее других использует принципы Алексеевской строфики, в том числе и разные типы квазистрофоидов. У него также встречаются во многом противостоящие друг другу длинные и короткие верлибры с элементами сюрреализма».
Ну что тут сказать! Строфика Земских и Алексеева иногда похожа — и только. Но это же далеко не главное. Я никогда не стал бы причислять Земских к «Алексеевской школе» — тем более, что его поэтика была сформирована задолго до того, как он впервые увидел стихи Алексеева — в те времена поэтическое пространство было не так прозрачно, как сейчас.
Предшественников же Валерия Земских найти и трудно, и легко — на мой взгляд, он наследует две линии — западного верлибра и классической дальневосточной поэзии. Плюс — все поле русской поэзии (здесь в первую очередь я бы назвал Тютчева). Сейчас в технике свободного стиха работает множество поэтов, но поэтика Земских кардинальным образом выбивается из основного верлибрического потока…».
И так далее… Я застрял в середине собственного текста и вдруг понял, что все правильные вышеизложенные слова ничего толком не говорят о книге, да и вообще это не мои слова…
Ведь, когда читал «Вавилонскую пыль», ни о каком анализе я не думал! Я помню, что, читая, представлял героя совсем другой книги — Боконона из «Колыбели для кошки» Курта Воннегута. Мир застыл, все уже схвачено смертоносным льдом девять, но на вершине холма сидит, накрывшись пледом, немолодой человек, и пишет… Например, такой текст:
Это не о них
Это о тебе
Это не с ними
Это с тобой
Это не им
Это тебе
Это не они
Это ты
Это не Бокконон, это стихотворение Валерия Земских. На самом деле оно написано не в 2020 году — как указано в книге, а в то время, когда уже все слова произнесены, все жизни прожиты. Именно с такой интонацией должен говорить последний наблюдатель — и Земских образца 2020 года безупречно ее передает. Все что происходило, что происходит, что может произойти…
Все побежали
И я
Но споткнулся
Все далеко
Огляделся
Не у кого спросить
Сделал пару шагов
Передумал
Лучше на месте стоять
Если не знаешь куда
Двигаться
Мимо улитка промчалась
«Я» — это не Земских, это тот, за кем наблюдает наблюдатель из его книги, а Валерий только записывает, причем записывает так, чтобы каждое слово было на своем месте — ничего лишнего, ничего личного. Вопросы на ответы — в тебе самом, достаточно прервать внутренний диалог. Это ведь просто, это как «хлопок одной ладонью».
Что-то нашёл
Пока нет
Но пытаюсь
Не знаю
А что хочешь найти
Знал бы не стоило и стараться
Как узнать что нашёл
Разве можно найти
То о чём ничего не знаешь
Разное говорят
Измени фокусировку, точку сборки, и увидишь себя, пока не превратился в лёд. Но подумай, приятель, действительно ли это — твое лицо:
Кто был никем
Тот станет кем-то
Кем
неважно
Какую шапку ни надень
Любая
невидимка
Уткнёшься в зеркало
Вместо лица
бумага
Помятая
Вся в пятнах от селёдки
О Земских пишут так: «Лаконизм, сдержанность, внутренняя правдивость, направленная на снятие пафоса по всем «проклятым вопросам». В его стихах напрочь отсутствуют общие места». Еще его стихотворения часто сравнивают с бомбой, готовой взорваться. А что скажет наблюдатель на вершине холма:
О чём они говорят
О чём они говорят
Ну о чём они говорят
Надо ли об этом говорить
Разве надо об этом говорить
Об этом ли надо говорить
Нет не об этом надо говорить
Об этом надо молчать
Дмитрий Анатольевич Григорьев
Поэт, прозаик, член Союза российских писателей, Союза писателей Санкт-Петербурга, Санкт-Петербургского отделения Международного ПЕН-центра
Имя Валерия Земских хорошо известно питерским (и не только питерским) литераторам и, конечно, читателям и слушателям стихов. На мой взгляд, его (как принято говорить сегодня) тексты отличает строгость, некоторая даже суховатость, кажущийся отказ от собственного «я». Действительно, редко встретишь обращение от первого лица:
Я стал ничей
И встал в сторонке
Косились поначалу
Но забыли
И двинулись своими
заботами гонимы.
Чаще «мы» или «нас»:
Мир не пытается нас обмануть
Сами
Выдумываем слова
Путаемся в падежах
Забываем про окончания
Или вообще безличное:
Хотели попозже
Не стоит тянуть
Кончаются времена
Поторопитесь
А то невзначай
Можно застрять навечно
Как ни странно, эта отстраненность помогает сосредоточиться на главном. Выстраивается своеобразный, очень четкий и в большинстве случаев «черно-белый» мир. Иногда сквозь внешнюю его оболочку виден скелет, чертеж, схема. Валерий Земских не скрывает конструктивных особенностей своего мира. Всегда видно, как построено стихотворение, но — свойство настоящей поэзии — не понимаешь, почему эти достаточно простые слова так задевают и останавливают.
Я не первый раз пишу о поэзии Валерия Земских и должна отметить, что в книге «Вавилонская пыль» лирический герой гораздо чаще говорит от своего лица, то есть, как бы берет на себя ответственность за происходящее. Часто трагичное.
Ты жив ещё
Вот незадача
А в планах не было так долго болтаться на земле
Не так всё представлял
Точнее
и представлять не мог
Нельзя помыслить
чужое время
И при всем этом Валерий Земских — поэт ироничный, прежде всего, по отношению к самому себе, хотя герой стихотворения традиционно назван «он»:
Он никогда не жил как хотелось
А как хотелось не знал
Говорят у всех так
А ему до всех
Стихи у него всегда внутренне напряжены, строчки «не провисают», как и полагается элементам конструкции. Это особенно важно, потому что Валерий избрал для себя тернистый путь поэта, пишущего свободным стихом, верлибром, — короче, без рифм. Противники этого направления будут говорить о свойственных русскому языку и, соответственно, русской поэзии незыблемых законах, о разрушении традиций и т. д., и т.п. Защитники же начнут кивать на Запад, где давно уже в рифму не пишут, и прозрачно намекать на наше отставание от мировой поэтической культуры. Но все это не будет иметь к Валерию Земских никакого отношения, а останется в сфере культуро-идеологической борьбы. И не хотелось бы, чтобы теоретические аспекты заслонили собой несомненные удачи поэта, его умение видеть, способность отбирать детали, рисовать портрет или пейзаж, передавать оттенки настроения скупыми, но точными средствами.
Что-то там
И где-то здесь
Запах почек
Птичий гам
Что мы знаем о весне
То же что и о себе
Ничего
О нас судачит беззаботная весна
Ей виднее
Её годы
Нашим летам не чета
Но у нас в запасе осень
Добавлю еще, что книга «Вавилонская пыль» — это глубоко трагичная книга. Мир разъят, растерзан, стоит на пороге гибели. И, как всегда, трещина проходит через сердце поэта.
Есть черта
Которую не преступить
Тем непреодолимей
Желание
А может не готовы
И прячемся
Торгуемся для вида
И предлагаем расплатиться жизнью
Наталия Анатольевна Перевезенцева
Поэт, прозаик, публицист. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Краевед, автор многих эссе и статей по истории Санкт-Петербурга, радиоведущая
Книгу стихотворений можно читать по-разному: например, открывая страницы, выхватывая то или иное стихотворение, и с каждым из них погружаясь в поэтический текст. Или — последовательно, стихотворение за стихотворением, начиная с первой и до последней страницы. В книгу Галины Илюхиной я вошел именно так. И первое стихотворение оказалось верным ключом, настроившим инструмент моего читательского восприятия. Мир, созданный поэтом, я начал видеть «по Брейгелю» — внимательно вглядываясь в детали, открывая за каждой из них новые смыслы и символы.
Искусствоведы, пишущие о картинах Питера Брейгеля (особенно – старшего), часто упоминают принцип «смещенного смыслового центра» — на многих работах художника люди занимаются своими делами, не замечая главных, ключевых событий… Анализируя его работы, часто приводят слова Евангелия: «видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют… (Мф 13:13). Только внимательно смотрящий, имеющий духовное зрение, способен увидеть. Об этом поет птица Брейгель в первом стихотворении, но немногие ее слышат.
В книге много отсылок и перекличек с творчеством великого художника как прямых — «…следи вереницы бредущих слепцов/ во времени нашем холопьем», так и на символическом уровне. Например, лёд. Он — один из ключевых символов голландского художника: люди этого мира катаются на коньках, веселятся, гуляют по белому льду, под которым темная, смертельная вода… У Гали — лёд — стекло, отделяющее от Бога, граница между тем и этим миром. Она столь прочна, что разрушить ее под силу только ангелам. Приведу целиком стихотворение, посвященное Ольге Земляной:
Я лежала в пруду под нетающим льдом
и смотрела на мой улетающий дом
сквозь кружащее крошево снега,
что плясало и падало с неба.
Отражались во льду и скользили огни,
и, дразня на лету (мол, лежи и ни-ни),
падал свет из оранжевой спальни,
и из ближнего делался дальним.
Я дышала на лёд, я стучала в него –
там, за ним, наступало моё Рождество,
там остались мои домочадцы –
ни доплакаться, ни достучаться.
В небе чисто и тонко запела труба,
обжигая, вода закачалась у лба,
зазвенел ледяной колокольчик –
звон был холоден, ломок, игольчат.
Тихий ангел по снегу крылом пошуршал,
ртом обветренным лунку во льду продышал,
«Вот и всё, – прошептал, – Алилуйя...»
И лицо уколол поцелуем.
Есть еще нечто общее, объединяющее автора и художника — внимание к деталям. «У Илюхиной цепкий глаз, предельное внимание к деталям и умение художественно оформить всё, что этот самый глаз в содружестве с умом видит: самые непритязательные, казалось бы, пейзажи, натюрморты, интерьеры, ситуации и психологические состояния», — отмечает поэт и критик Елена Елагина в статье о другой книге, но эти слова вполне применимы и к «Птице Брейгель».
Да и сама композиция книги созвучна одному из самых известных циклов работ Брейгеля «Времена года». Стихотворные тексты сменяют друг друга — читатель проходит через зиму, весну, лето, осень и возвращается снова к Брейгелевской зиме. Нет, больше, чем Брейгелевской — культурное, поэтическое прошлое, органично входит в стихотворения Илюхиной. И, конечно же, наш город. Я уверен, что основное место обитания птицы Брейгель — Петербург.
Я умру, а этот город с невесёлыми глазами
будет щуриться на солнца анемичное пятно.
Через Невский и Литейный лягут тени полосами,
воробьи слетятся к храму на старушкино пшено.
Завихрится пыльный столбик по булыжной Колокольной,
вспыхнут солнечные блики на облупленной стене,
и заплачет детский голос – по-хозяйски, своевольно, –
потому что есть на свете, а совсем не обо мне.
Здесь, например, можно уловить перекличку ещё с одним петербургским поэтом — Александром Блоком. Но если Блок, погружаясь в город, редко переключает эмоциональный регистр, то летающая над улицами птица Брейгель способна совершить легкий и неожиданный для читателя пируэт:
Встрепенётся сонный голубь, шкрябнет когтем по карнизу,
всколыхнутся занавески над оконным цветником.
Толстый кот подымет веко: все коты умеют снизу
охватить ленивым оком мирозданье целиком.
Там, вверху, свежо и ясно, и не виден пыльный город
с невесёлыми глазами, что слезятся на ветру…
Он мне так невыразимо, так невыносимо дорог,
что умру я ненадолго. Или вовсе не умру.
География книги не ограничивается Петербургом: Москва, Черное море, Комаровские дачи… Это путешествие не только в пространстве, но и во времени. Куда идет мой любимый трамвай номер тридцать три? Рельсы давно сняты. Но в Ленинграде он продолжает свой маршрут. Вот одна из остановок:
…И этот невидимый мальчик,
и хрупкий серебряный альт,
и хилый герой-одуванчик,
пробивший бугристый асфальт,
и небо, что рвётся на части,
сияя в промытом окне –
моё ленинградское счастье,
которое выпало мне.
Похожее ленинградское счастье в полной мере познал некогда и я. Оно до сих пор во мне. И к моему окну иногда прилетает чудесная птица Брейгель.
Дмитрий Анатольевич Григорьев
Поэт, прозаик, член Союза российских писателей, Союза писателей Санкт-Петербурга, Санкт-Петербургского отделения Международного ПЕН-центра
Книга начинается с названия. И пусть все пишущие люди прекрасно знают, что заглавие на самом-то деле рождается последним, и придумать его зачастую не легче, чем написать саму книгу, тем не менее, для читателя книга непременно начинается с крупных букв на обложке.
Когда берёшь в руки сборник стихов Галины Илюхиной и читаешь «ПТИЦА БРЕЙГЕЛЬ», сразу все понимаешь, хотя, казалось бы: что за птица такая – Брейгель? Почему – Брейгель? Но где-то внутри себя принимаешь без всяких вопросов и оговорок: да, именно так, ПТИЦА БРЕЙГЕЛЬ. Потом уже, читая книгу (которая, кстати, закольцована отсылкой к Брейгелю в первом стихотворении:
Лишь небо фетровое брея,
вещает тщётно птица Брейгель
о мнимой мягкости зимы
и в последнем:
…наощупь заснеженный Питер читай
По Брейгелю, словно по Брайлю),
осознаешь, насколько прав Леонид Юзефович, написавший о внимании автора к деталям и умении обобщить их, роднящих стихи Галины Илюхиной с живописью Питера Брейгеля, и о закономерной, в связи с этим, метафоричностью названия. Всё это – совершенно справедливо. Но принимаешь-то и не сомневаешься в правде названия сразу.
Для меня поэзия – это не только талант стихосложения плюс мастерство (наличие которых у Галины Илюхиной даже не обсуждается), но ещё и нечто ощутимое, при этом неуловимое, некий «факт поэзии», волшебство, дающее рифмованным строчкам живое дыхание, объём, внутреннюю правоту и созвучность читателю. Отсутствие этого волшебства позволяет нам только усмехнуться, прочитав весьма серьёзные, правильные и даже пафосные строчки о чём-то глобально-великом, а присутствие – заставляет сопереживать до спазма в горле, казалось бы, очень спокойному по интонации, простому стиху, который сразу занимает в душе своё особое место и остаётся там уже навсегда.
По моему мнению, «ПТИЦА БРЕЙГЕЛЬ» – это и есть пример того самого «факта поэзии», живого волшебства, которое встречает нас у самого входа в мир книги. Оно длится и ведёт всё дальше, щедро делясь с читателем этим обыкновенно-необыкновенным миром и заставляя видеть его под другим углом зрения, слышать его ранее неслышимые голоса и сопереживать.
Галина Илюхина – очень петербургский поэт. Её совершенно узнаваемой, оригинальной манере присущи характерные для петербургского стиля ясность мысли, совершенно не мешающая глубине и многоплановости стихов, чистое и верное звучание, интеллигентная сдержанность и даже изящность, внутри которой таится мощная и страстная энергия. А также, что сам этот город – строгий, таинственный и зачастую фантастический – не просто является фоном, но живёт и дышит на страницах её книги.
Ты, наверно, и не вспомнил сам бы
как в Кронштадт мы ездили с тобой,
где Нева, ощерив дёсны дамбы,
шлёпала обветренной губой.
При этом во многих текстах, словно добавляя в картину какой-то прозрачной печали, звучит лёгкая самоирония – такая вот горьковатая улыбка:
И ёжатся, уставясь в дождь,
уравненные непогодой,
два существа одной природы –
ёж-человек и просто ёж.
Здесь совершенно брейгелевское умение: выписав стих настолько детально, что уже и не понимаешь, читаешь слова или видишь картину, вдруг чуть изменить угол зрения и обобщить всё это единым острым и точным штрихом. И, внезапно поднявшись над злободневным, выйти к вечному. Особенно наглядно это получается в стихах, которые написаны о сегодняшних, текущих событиях. Например, вот какие слова находит Илюхина для описания пандемии:
На Невском холодно и пусто.
Маячит в маске постовой,
и что-то ищет призрак Пруста,
бредя по мёртвой мостовой.
Сквозь щели карантинных ставень
не то закат, не то пожар.
Нас Бог на паузу поставил
в момент крутого виража.
Удивительно интересен и своеобразен в этой книге цикл о Комарово. Казалось бы, сакральным комаровским соснам посвящено так много стихов, начиная от самой Ахматовой, что сказать об этом месте что-то новое практически нереально. Ан нет – оказывается, возможно. И опять всё дело, как мне кажется, в умении не только обратить внимание на детали, которые раньше никто не заметил, проскочив мимо, но и словно бы в ином преломлении света охватить всё пространство целиком, во всех его далеко не всегда очевидных измерениях. Так, незатейливый сюжет о ночном походе в магазин за сигаретами оборачивается историей о том, что мир всегда готов внезапно раскрыться человеку в своей космической красоте. Главное – самому суметь раскрыться для восприятия, увидеть и найти слова, чтобы показать другим. Уж это Галина Илюхина умеет в полной мере.
Возьмёшь тихонько с полки пачку «Вог»,
Стараясь не звенеть, положишь деньги.
А дождь прошёл. На мокрые ступеньки
легла луна. И ты один, как Бог.
Дым сигареты, призрачный ивняк,
седые сосны – всё твоё до завтра.
В тиши охрипший рокот динозавра
разносит эхом дальний товарняк.
Весь мир, как храм – волшебен, незнаком.
Идёшь, не чуя ног, луной облитый.
И счастье есть, чего там не мели ты.
И спит Айгюль. И бог с ним, с коньяком.
Это волшебное умение видеть иначе и полнее, приходит, конечно же, из детства, о котором автор пишет неизменно светло (несмотря на то, что тема детства и юности в стихах Илюхиной тесно и органично связана с ощущением хрупкости бытия или, пусть и нескорого, небытия):
... домашние дети распахивали окна детских
и вылетали на волю в тапках своих турецких
видите вон я аки посуху бегущая по волнам
как маленький мук потеряна счастлива и вольна
не кричите мне «стой» не щурьтесь не делайте ваши ставки
на каком вираже упадут с этих смуглых ножек чудные тапки
О юной поре пишут многие – как правило, с ностальгией. Присутствует она и в стихах Илюхиной:
Забывай, забывай, ностальгию возьми в укорот:
тридцать третий трамвай отправлялся от Нарвских ворот –
шёл по Газа к Обводному. Я выхожу за мостом.
Закопчённые стены, кирпичный обшарпанный дом.
Ностальгия есть. А как без неё поэту? Но вот чего в этих стихах нет – и это, как мне кажется, очень характерно и важно, – абсолютно никакой обиды на жизнь за то, что она проходит и зачастую не оправдывает ожиданий пылких лет; нет нытья о том, что «в молодости всё было так прекрасно, и все меня любили, а теперь всё совсем не то». Напротив, детство и юность для автора – это такой неиссякаемый источник света и любви, который даёт силы достойно проходить через все беды и жизненные испытания, умножая в себе любовь и мудрость.
Я знаю, это так: я родилась в любви.
Я родилась в любви, но выросла – от боли.
Он даёт силы перенести всё – даже смерть близких и любимых, и осознать, что смерти на самом деле нет, и написать об этом пронзительно и чисто:
Земное всё теряет вес –
не удержать, не заарканить.
А мир – он просто наша память
по обе стороны небес.
В заключение хочу сказать: поэзия Галины Илюхиной трагична по-настоящему. Но ведь земная человеческая жизнь – трагедия даже по формальному признаку, поскольку герой обязательно погибает в конце. И вот стихи Илюхиной – такие, казалось бы, сдержанные по интонации, но таящие удивительный глубинный жар духовного горения, – эту высокую трагедию показывают со спокойным мужеством любви и внутренней свободы.
Раскинешь руки и, счастливый,
стоишь себе свободной птицей,
один – не с этими, не с теми…
А крест твоей огромной тени
густеет, тянется и длится.
При этом настроение автора и его отношение к окружающему миру удивительным образом передаётся читателю. И мы сквозь призму этих простых, но таких настоящих слов, вдруг заново видим жизнь во всём её сводящем с ума ужасе и восхищающем великолепии, в невероятном сплаве печального понимания слабости и конечности тела и внезапном осознании бесконечности духа. А ведь в этом и состоит волшебство истинной поэзии, созидающей свой собственный мир и щедро дарящей его нам.
Екатерина Владимировна Полянская
Поэт, переводчик с польского и сербского языков. Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийской премии искусств «Созидающий мир» – 2020
Книга Галины Илюхиной «Птица Брейгель» определённо представляет собой значимое явление в современной русской поэзии.
Важнейшей характеристикой книги становится концептуальная архитектоника: выказанная автором действительность выстраивается в соответствии с некоей отвесной чертой — онтологической вертикалью, и эта онтологическая вертикаль есть основа всего художественного мира поэта Илюхиной.
Реципиент оказывается свидетелем создания вертикали. Вот «взгляд вверх» («нам — только вверх» [c. 44]): «взгляд вверх» тех бедолаг, кто — под божьим колпаком, «стеклянным куполом» [с. 7]; или той женщины, что лежит на дне пруда и глядит на лёд, похожий на преднебье (а надо льдом, конечно, — небо подлинное) [с. 8]; или заворожённой своим городом петербурженки («там, вверху, свежо и ясно» [c. 19]); или даже «взгляд вверх» толстого кота, подымающего веко [с. 19]. Вот «взгляд вниз»: девочки с худыми коленками («а там, внизу, виднеется земля» [с.15]) и т. д. В точке между верхним («там, вверху») и нижним («там, внизу») мирами автор располагает фигуры влюблённых:
Мы стоим на мостике вдвоём.
Наверху зияет глубина.
А внизу зевает водоём,
только отражаюсь я одна. [с. 29]
Изумляет умение автора в рамках малых форм соединять времена и пространства, казалось бы, не представленные к соединению. Подобное сопряжение словно приоткрывает смыслы давно искомые, однако, доселе не найденные. И в этом обретении смыслов — ценность книги «Птица Брейгель». Брейгелевские слепцы, бредущие по Питеру навстречу беспощадной метели [с. 69]; питерский дворник-гондольер, который «плывёт, орудуя лопатой» [с. 4]; призрак Пруста на Невском проспекте [с. 10]: все они сотворены поэтом, предпринимающим нетривиальную, этически важную и эстетически безупречную попытку осмысления западноевропейского культурного кода и роли хронотопа Петербурга, с этим кодом связанного, но всецело им не определяемого.
Поэт работает с различными типами инореальности: сон, воспоминание, загробная жизнь. Переключение регистров происходит подчас почти незаметно. Птица Брейгель Илюхиной вещает о «мнимой мягкости зимы» [с. 4], при этом и мягкость — то есть удобопонятность — текстов автора, на самом деле, тоже мнимая, кажущаяся. Многомерность поэтической речи инспирирует повторное прочтение.
«Этот мир пускай не нов, но сработан кропотливо» [с. 45]: и впрямь, темы, затрагиваемые в книге, «не новы», их можно безошибочно отнести к категории «вечные» (одиночество, тоска по ушедшим (и живым, и умершим), любовь, город как внутреннее пространство, времена года как состояние души, природа и даруемые ею откровения), однако, «сработаны», исполнены они с высочайшей языковой виртуозностью. Особое место в системе образов книги занимает образ птицы: это синицы, прилетевшие ли на кладбище [с. 31], садящиеся ли на «дуло винтовки» [с. 39]; белая ворона [с. 49], ворон, и «каменный» из сна [с. 42], и нарисованный с обложки авторства Евгения Антипова. Птица, как известно, есть проводник души — именно с помощью крылатой вестницы осуществляется связь между верхним и нижним мирами. С образом птицы связан образ гнезда как временного пристанища — единственно возможного для поэта, мающегося среди филистеров. Фольклорные мотивы, с безупречным вкусом вплетённые в ткань поэтического повествования (гуси-лебеди [с. 36], юная ведьма на помеле [с. 30]), дают возможности для выявления исследователями интертекстуальных связей.
Одним из ключевых слов мировидения Илюхиной является слово «ломкий» («морозца ломкий леденец» [c. 4]; «голос мальчишеский, ломкий» [c. 23]; «звон был холоден, ломок, игольчат» [с. 8]); трудно переоценить важность этого компонента значения: ломкость, хрупкость, уязвимость как имманентные свойства языка и, конечно, личности поэта.
«Смотри, как былое втекает в сейчас» [с. 69] есть одна из возможных формулировок художественной задачи автора, решённой в настоящей книге. Многое — в одном. Назвать и постичь в соединении — творческий метод художника. Галина Илюхина не только искусно даёт вещам и явлениям имена, не только каждый раз находит верное слово — она соединят эти слова в самобытный текст, который становится текстом русской культуры.
Кира Павловна Османова
Поэт, переводчик, эссеист, преподаватель кафедры зарубежной литературы РГПУ имени А. И. Герцена. Член Союза писателей России, Союза переводчиков России, Союза писателей XXI века (Россия), Международной гильдии писателей (Германия)
Живописные стихи – даже если отвлечься от названия книги. Много красок и даже оттенков: воздух, например, здесь не какой-нибудь, а «бледно-розовый», и да – много, вообще, воздуха, атмосферы («воздух древний», «мерцающий воздух», «арбузный воздух октября»... воздух, который «выгнут, словно линза»... воздух, который «обжигающе ментолов»... воздух после дождя, чистый и свежий, которым дышит мальчик Роденька в «Петербургской колыбельной», альтернативной Достоевскому...). Много воздуха, простора, «сини». И зимы. И льда.
Да и движения, смещения, перемещения настолько здесь зыбки, что напоминают едва ожившие, мерцающие картины. Художник останавливает время. Вот и поэт:
стоп, моя память, радостью залитая
золотая.
Тут многое остановлено, «схвачено». Многое «возвращено» – ходу времени наперекор.
Художник должен увидеть. Вот и поэт.
Увидеть-услышать.
Любой из нас повторял бесчисленное число раз полное имя великого живописца, но приходила ли в голову кому-нибудь игра слов, – а ведь здесь действительно таится энергия нешуточного каламбура. Илюхиной такая мысль пришла и оказалась не сумасбродной, а продуктивной. Вот вам и концепция. Надо просто поставить точку. «Питер. Брейгель». И теперь в стихотворении, так названном, зима объединяет обоих – северный город и художника (кстати, отсутствующего в Эрмитаже), – и этим открывается книга.
Этим и заканчивается.
Когда нам остались метель и тщета,
а всё остальное забрали,
на ощупь заснеженный Питер читай
по Брейгелю, словно по Брайлю...
Завершается книга блоковской вьюгой и видением в декорациях города не двенадцати красноармейцев, но Брейгелевых слепцов – в канун приближения мировой незрячести. (Очень актуально – даром что о вечности...)
Петербургская книга. Или так: ленинградско-петербургско-комаровская.
А что до живописи, тут важен ракурс еще. Угол взгляда. Собственно, сам взгляд – преодолевающий границу предел. У Илюхиной он может быть из-подо льда даже. Речь о стихотворение «Крещенское». Хотя не это главное здесь – дело совсем не в оптике. Не потому, не только потому оно волшебное. Одно из лучших в книге. Посвящено памяти Ольги Земляной, вот текст, он стоит того, чтобы быть целиком приведенным.
Я лежала в пруду под нетающим льдом
и смотрела на мой улетающий дом
сквозь кружащее крошево снега,
что плясало и падало с неба.
Отражались во льду и скользили огни,
и, дразня на лету (мол, лежи и ни-ни),
падал свет из оранжевой спальни,
и из ближнего делался дальним.
Я дышала на лёд, я стучала в него –
там, за ним, наступало моё Рождество,
там остались мои домочадцы –
ни доплакаться, ни достучаться.
В небе чисто и тонко запела труба,
обжигая, вода закачалась у лба,
зазвенел ледяной колокольчик –
звон был холоден, ломок, игольчат.
Тихий ангел по снегу крылом пошуршал,
ртом обветренным лунку во льду продышал,
«Вот и всё, – прошептал, – Алилуйя...»
И лицо уколол поцелуем.
Сергей Анатольевич Носов
Прозаик, поэт, драматург. Удостоен ряда литературных и театральных премий («Национальный бестселлер», премия им. Гоголя, премия им. Андрея Толубеева и др.), финалист премий «Большая книга», «Русский Букер», «Национальный бестселлер»
Это неоспоримо книга мастера, тонкого художника слова, умеющего передать свои настроения, мысли и чувства так лаконично и точно, что читатель не только входит в состояние автора, но и домысливает то, что стоит за текстом, за недосказанностью. Достигнут тот уровень профессионализма, когда читающему кажется, что нет таких тем, проблем, эмоций, которые не подчинились бы этому легкому перу. За легкостью летящего письма – нелегкий труд поэта, нелегкая судьба, да и талант – здесь несомненный – тоже нелегкая ноша.
Небольшая книга многотемна: глубоко личные мотивы переплетаются и воссоздают картину жизни поколения, взрослевшего в 1980–1990-е, бурные и острые годы. О них в неслучайно рядом публикуемых стихотворениях «33-й трамвай» и «Девяностые»:
тридцать третий трамвай отправлялся от Нарвских ворот –
шёл по Газа к Обводному. Я выхожу за мостом.
Закопчённые стены, кирпичный обшарпанный дом.
Там, в убогом подвале, был маленький клуб ДОСААФ,
где мы преподавали собачникам клубный устав.
Особняк через улицу – чинный советский райком.
Мы обедать в столовую к ним пробирались тайком:
три копейки салат, канапе с разноцветной икрой,
комсомольские бонзы – под семьдесят каждый второй.
Возвращались в подвал, в свой угрюмый прокуренный грот.
В клубе числилось ровно пятнадцать служебных пород.
Всюду стенды с портретами лучших собак и вождей,
не работал сортир, и крысиные норы везде –
под столами, у сейфа… А в нём – небольшой арсенал:
из спортивных «пневмашек» по крысам палил персонал.
Генералы блошиных подвалов, собачьи чины,
под портвейн мы стреляли по стендам с вождями страны.
Веселились наутро, дивились, что нам не слабо́,
вынимая корявые пульки из ленинских лбов.
Ох, и пили! С размахом, и пофиг нам был дефицит, –
забывалось, что он безраздельно и нагло царит,
что сидит он у всех поголовно в печёнках, в крови, –
нам тогда с перехлёстом хватало счастливой любви <...>
Только рельсы разобраны. Некуда ехать уже.
В современной поэзии (два десятилетия XXI века) настоящий трамвайный бум – ностальгический плач по уходящей натуре. Прощальный трамвайный звон в стихах Д. Григорьева, Н. Абельской, Е. Лазунина, Д. Мизгулина, А. Етоева, М. Яснова, О. Бешенковской, В. Капустиной, Ю. Фрумкина-Рыбакова, М. Чекина и др.
А Илюхина нашла свой поворот – ее маршрут в нищую, но счастливую юность. При этом она широко видит свое время:
Девяностые
Спокойствие в городе, вроде.
Но это так кажется лишь:
здесь столько всего происходит!
Пока ты, раззявясь, глядишь
на эти колонны и шпили,
на башенки в стиле модерн,
здесь трижды кого-то пришили,
раздели, растлили, и хрен
докличется жертва разбоя
откормленных местных ментов –
в ответ только шёпот прибоя
и шорохи поздних авто.
К примеру, держал чемодан ты,
а глядь – только ручка в руках.
Но… кариатиды, атланты!
И башенки, башенки! – ахъ!
Как иронически обыграно сочетание высокой городской культуры и вульгарного бытового просторечия, выражающего обыденное сознание поверхностно воспринимающих эту культуру, но и жалость к этим несчастным, ни за что обделенным и обижаемым.
И так же честно о войне, о деде, погибшем под Пулковом, о празднике победы в стихотворении «9 мая 2020»
Над битвой ангелы военные
метались в ужасе, наверное,
теряя подопечных в хаосе,
а на земле война сжигала все
И младший становился старшим, и
за братом рвался в это страшное,
и мамки, зажимая рот рукой,
бежали с воем за полуторкой…
А нынче мы, потомки бледные,
сидим и пьем за дни победные,
боясь то кризиса, то вируса.
Не дотянулись. Недовыросли.
И мысль, и сложные рифмы «рот рукой» – «полуторкой», «то вируса» – «Недовыросли» оригинальные.
Подлинное своеобразие поэзии Илюхиной определяет прежде всего ее образная система. Образ может стать стихообразующим, как открывающие и завершающие книгу брейгелевские стихи, стихотворения «Комаровская колыбельная», «Поэт и яблоки», «Поэт не злодей…», «Ранняя прогулка» и др., а может быть строчечным: «В тиши охрипший рокот динозавра / разносит эхом дальний товарняк», «Умолкает нестройная песенка, / закатившись в черничник, / где фонарик криво развесил нам / светлячок-пограничник…», «Тишина. Только яблоки падают, / будто тукает сердце земли». И таких неожиданных метафорических сравнений можно привести множество.
Несмотря на небольшой объем стихотворений – каждое из них размещается на одной странице – книга многожанровая. В основном это пейзажно-философская лирика, явленная от первого, женского лица. Но она не исповедальна, по-петербургски сдержана, и только интонация, а иногда последняя строка, пуант передают затаенный трагизм или, наоборот, бросают обратный свет на высказанное. Так, стихотворение «Мой город» начинается печально:
Я умру, а этот город с невеселыми глазами
будет щуриться на солнца анемичное пятно.
Затем следуют две тоже довольно пасмурные строфы. И вот последняя строфа:
Там, вверху, свежо и ясно и не виден пыльный город
с невеселыми глазами, что слезятся на ветру…
Он мне так невыразимо, так невыразимо дорог,
что умру я ненадолго. Или вовсе не умру.
Есть, что нечасто в петербургской поэзии, панегирик Москве, так и названный «Признание в любви»:
…В этой хрупкости пушистого покоя
предвкушение и свежесть Рождества.
Боже мой, как я люблю тебя такою,
Моя маленькая, милая Москва!
Есть портреты друзей, есть рассказы об их судьбах, иногда удивительных. Стихотворение «Зона охвата» посвящено «любезному моему другу Арсению Кипнису, прошедшему тернистый путь от православного попа до охранника в американской тюрьме для пожизненно заключенных». Есть большой цикл комаровских стихов, в том числе о друзьях-поэтах.
Есть совершенно удивительные «Колыбельные», одна из них «на два голоса», т. е. это диалог матери и сына. Я не фольклорист, а из литературных «Колыбельных» вспоминается только одна диалогичная, из XIX века «Спи, дитя мое, усни…», музыка П. И. Чайковского на слова Аполлона Майкова, там мать спрашивает ветра, «где изволил пропадать?», ветер отвечает. В «Колыбельной на два голоса» Илюхиной, изящно выполненной в духе жанровой имитации, фактически три голоса, третий, ироничный – автора.
Колыбельная на два голоса
Гуси-лебеди летят,
сына взять с собой хотят.
– Кыш, бродяги, улетайте,
Он ещё совсем дитя.
– Хоть в крапиву-лебеду,
всё равно от вас уйду!
Ох, и маятно мне, мамо,
в вашем ласковом аду…
– Стой, сыночек, погоди,
я прижму тебя к груди:
спи, мой милый, баю-баю,
в сердце смуту не буди.
– Как темно у нас в дому,
тошно сердцу моему!
Что ж я, мамо, виноватый
непонятно почему?
Гуси-лебеди в окне,
небеса горят в огне.
– Не бросай меня, сыночек,
я люблю тебя зане.
…Над крапивой-лебедой
бродит месяц молодой.
Не баюкай, мамо, сына,
он уже совсем седой.
В основном стихи Илюхиной невеселые. Но по прочтении книги впечатления психологической тяжести, надрыва нет, потому что слагаемыми мироощущения автора становятся сострадание, радость общения (с людьми и животными – «Ежики в тумане»), свет – солнца много в ее стихах, благодарная память. А главное – высокая культура поэта, которая дала право на обязывающее название, включающее великое имя и творческий полет.
Татьяна Сергеевна Царькова
Поэт, литературовед, архивист. Доктор филологических наук. Заведующая Рукописным отделом Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук. Член Союза писателей России
Лёжа в своей постели, «аксиос» я шепчу
мху, соловьиной трели, солнечному лучу,
старому снимку Бреста, трещине на стене,
муке, знакомой с детства, с детства знакомой мне,
лучшей на свете строчке – пропуску в мир иной,
сну в кружевной сорочке с крыльями за спиной,
радуге многослойной, ангелу на пути –
ибо они достойны в Царство Твоё войти.
Это вторая часть финального четырехчастного стихотворения Светланы Кековой, которым – на высокой ноте – завершается книга «Солдатская трава». Собственно, последние строки (четвертая часть) будут эти:
Лёжа на нижней полке в поезде «Астана»,
я вспоминаю Волги влажные письмена.
На золотых, песчаных отмелях у воды –
знаки событий тайных, будущего следы.
Вижу я незнакомца с удочкою в руке,
маленького японца с рюмочкою сакэ,
Вижу я, как стрекозы воздуха ткут парчу, –
и не таясь, сквозь слёзы, «аксиос» – я шепчу.
Вот за этот лишь «аксиос», когда бы ничего другого в книге не случилось, стоило бы воздать Светлане Кековой наше сердечное приветствие и тихую, ненавязчивую признательность. Но книга полна и других прекрасных стихов.
Вообще говоря, Кекова – для меня это загадка, много загадок. Даже затрудняюсь их сформулировать.
Но вот конкретный, самоочевидный, мне кажется, вопрос.
С. В. Кекова – видный ученый, специалист по творчеству Заболоцкого, Тарковского, исследователь, способный в своих проницательных работах вскрывать «глубинные процессы смыслопорождения», определять «духовную природу того или иного типа мироощущения», распознавать «духовно-эстетический вектор творческого акта» (готовые формулы заимствую из ее диссертации)... – вот все эти знания и умения – неужели всё это ей самой не мешает писать превосходные стихи?
Как это? Не представляю...
Нет, конечно, филологу и карты в руки, мало ли на свете поэтов-филологов, с этим понятно, но только здесь все тоньше гораздо, индивидуальнее: ведь то, что Кекова-ученый выявляет своими исследованиями в творчестве Арсения Тарковского – «воплощение христианского кода», – имеет прямое отношение к ее собственной поэтической практике и собственной судьбе. То есть я сейчас о сопряжении мироощущений. А мироощущение поэта, надо отметить, – важнейшая категория в теоретических построениях Кековой. Может быть, это тот самый случай, когда ключи (пускай не все) к ее многомерному поэтическому миру таятся в ее же теоретических трудах, посвященных другим поэтам?
Но это уже проблема будущих специалистов по Кековой. А мне, не специалисту, бросилось в глаза удивительное совпадение, или, скорее, одна закономерность – вполне похоже, естественная и, если так, неизбежная, но она меня все равно удивила.
В одной работе, посвященной особенностям поэтики Тарковского, Кекова отмечает: «Такие слова, как «хлеб» и «вода», «небо» и «земля», «соль» и «желчь», «плоть» и «кровь», «нищета» и «тщета», «царь» и «нищий», «степь» и «пустыня», «птица» и «камень», «зерно» и «посох» и т. д. <…> имеют в поэзии Тарковского особую природу». И далее: «Сквозь них просвечивает иная, священная реальность, внутри которой отчетливо осознается живая связь Бога и мира».
Так вот, заметим и мы: из восемнадцати (18) перечисленных ею слов пятнадцать (15) слов – а некоторые по многу раз – встречаются в «Солдатской траве» у самой Кековой (для точности: отсутствуют «желчь», «тщета» и «нищета», хотя есть «нищий»). И главное: через эти емкие, по сути, библейские слова в поэтической книге Кековой так же, если воспользоваться ее выражением, «просвечивает, иная священная реальность».
Рассуждать об этом можно долго и с всевозрастающим интересом, но специфический жанр отборочной рецензии требует другого.
Кратко.
Книга «Солдатская трава» заслуживает высокой оценки по самому крупному счету.
Это мудрая, трагичная, важная книга. Книга горького опыта, родства, покаяния, смирения, памяти, миропричастности.
Сергей Анатольевич Носов
Прозаик, поэт, драматург. Удостоен ряда литературных и театральных премий («Национальный бестселлер», премия им. Гоголя, премия им. Андрея Толубеева и др.), финалист премий «Большая книга», «Русский Букер», «Национальный бестселлер»
Писать рецензии на книги классиков, даже если эти классики наши современники, занятие, мягко говоря, неблагодарное: многое написано другими, и что-то из написанного успело закрепиться в читательском восприятии, «оклишироваться» (потому ни слова не скажу о метафизичности поэтики и т.п.). Светлана Кекова, безусловно, – классик-современник. И наше время будущие историки и антропологи станут мерить по ее стихам в том числе.
Хотя признаем: принято (учитывая повышенную лояльность, скользя по общественному мнению) присваивать столь высокий ранг лет через пятьдесят «после», не менее. Мало ли кто был популярен при жизни? Вспомним Надсона, Северянина, экзальтированную любовь их читателей. Ведь порой легче принять, усвоить и полюбить эмоциональный характерный эскиз, нежели безупречный рисунок, построенный по правилам золотого сечения. Мы же и сами далеки от безупречности. Но, как бы мы ни эмоционировали, во времени выигрывает и остается в памяти золотое сечение.
Кекова использует классическую, традиционную поэтическую форму. Не злоупотребляет яростными метафорами, оксюморонами, графическими изысками, перебоями ритма. Здесь иная интонация, не очевидная сразу и походя, глубинная. И с этой интонации читатель не собьется, если уловит ее, эту интонацию он запомнит и будет различать среди прочих, ярче раскрашенных, громче звучащих. Простота стихов Кековой – кажущаяся, она многозначна. Текст обладает поразительной плотностью, как осмий, потому что автор большей частью избегает рефлексии и не использует выигрышные приемы.
Не случайно один из сквозных образов в книге – облако. Что это значит? Смена ракурса, несколько отстраненный взгляд – сверху. Сверху, а не свысока. («Как души смотрят с высоты. На ими брошенное тело…» - у Тютчева). Сверху, читая и глядя вместе с поэтом, не испытаешь того возмущения и порой болезненного возбуждения, как при чтении новостей или яростных стихов, «сидя» с автором пообочь. Сверху все яснее, печальнее, но не безнадежнее; надежда как раз оживает, пробиваясь сквозь тень печали.
Злого времени ветер пронзительный
над тобою не властен, пока
в неземной красоте ослепительной
над Россией плывут облака,
очертанья меняют, колышутся,
и, покуда не кончился день,
как бесшумно, стремительно движется
по земле их летучая тень!
К слову о жесткой кажущейся простоте и подлинной многозначности приведу две строфы из стихотворения о войне, написанного лаконично, с удивительной экономией средств и не менее удивительной динамической выразительностью. (Эпиграф к стихотворению из Откровения Иоанна Богослова «расточительнее» самого стихотворения: «…и потекла кровь из точила даже до узд конских…»). Как разбирать такой текст? Он абсолютно цельный, как литое ядро, с теми же неявными с ходу взрывными силами. Даже вырвать две строфы из целого уже нарушение, но все же:
Я там, за Волгою, вдалеке,
сквозь солнечный вижу гнёт,
как Ангел с острым серпом в руке
людскую пшеницу жнёт.
Под ярким солнцем горят серпы,
на лезвиях – кровь и пот,
и в чистом поле стоят снопы,
и каждый из них – народ.
Помимо прочего, в приведенном отрывке поражает отсутствие страха перед пафосом. Пафос ныне дискредитирован и редко уместен. Но не здесь. И Азраил появляется далеко не случайно. Религиозные мотивы, образы, даже цитаты из Священного писания свойственны поэзии Светланы Кековой. Это не востребованная сегодня условная воцерковленность, а осознанное и принятое судьбой движение к Богу, порой прямое обращение к нему, ощущение его постоянного присутствия, настолько привычного, свойственного, что допускает естественную, будничную интонацию:
Давай передохнём и спустимся к реке,
умоемся и руки вытрем полотенцем…
Вот-вот возникнет дом, где спит на чердаке
измученная Мать с Божественным Младенцем.
Или так же просто «по-мифологичному», как только и возможно подлинное историческое искреннее движение, без затей:
Мой Ангел был мне дан, когда пришла весна,
прилипла к сапогам кладбищенская глина,
трава была нежна, вода была пресна,
и набивали цвет крыжовник и малина.
Не стану разбирать сопоставление явления ангела и «кладбищенской глины» - у каждого (или у большинства) из нас есть подобный опыт, о чем говорить. Но «набивали цвет», безусловно, выразительно без меры, особенно в сочетании с местом погребения.
Не менее мифологичны разнокачественные соотнесения, словно (и по подобию) в двухчастной форме частушки:
В во́лнах Волги рыб мелькают спинки,
в гнёздах птицы вывели птенцов,
а народ вдыхает в Крытом рынке
запах сыра, мяса, огурцов.
Любители неожиданных, но точных сравнений («На ветке дуба сидит сорока, /она прекрасна, как Анна Керн», «и между веток паук, как Шива, /тонкими лапами шевелит») и образов, доведенных до логического предела выразительности («и оса, со стола собирая крохи, /перетянет талию пояском») найдут и такие.
Я шла в рецензии от общего к частному, постепенно выдыхая, и выдыхала, переводя дух. Потому что общее захлестывает так, что не находишь сил разбирать по строкам.
Дубы без листвы – как олени
в пространстве без всяких границ…
Так и пространство Светланы Кековой стремится нарушить привычные границы, выйти за пределы земного, то есть приземленного притяжения, чуждого облачной летучей природе.
И волны набегающий рокот
слово скроет, молчание – спрячет…
Что мой поздний пронзительный опыт
в этом мире сияющем значит?
Татьяна Георгиевна Алферова
Поэт, писатель, член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Председатель Пенсил-клуба. Главный редактор издательства «Геликон Плюс»
Ритмико-мелодический аспект делает поэтическую речь Колесник оригинальной и достопамятной. Узнаваемость голоса, с одной стороны, есть феномен почти необъяснимый, с другой — непреложное свидетельство покорения определённых языковых вершин.
Категория Невыразимого трансформируется у Колесник в категорию Невыносимого. Поэт — тот, кто осознаёт тотальную невыносимость бытия, однако, учится справляться с ней — без пафоса и без страха.
Спрошу его, как не бояться
невыносимое нести. [с. 8]
Колесник — поэт бесстрашный, поэт бытийственной доблести. В книге «Музыка и мазут» автор пытается уяснить, постичь формулу противостояния Невыносимому — и ею оказывается формула поэтического существования.
Но ты, на час доверив шагу
тверские синие края,
садишься с ручкой за бумагу.
И я. [с. 13]
Книга «Музыка и мазут» композиционно выверена: она состоит из трёх частей, уравновешивающих и дополняющих друг друга. Одним из ключевых стихотворений всей книги (а может, и всего творчества Колесник, если позволить себе говорить о «программных» текстах) является стихотворение «Вот сумеречный сад, в котором выть да пить» [с. 17]. В роли интертекста здесь выступает «вечный образ» сада, где лирическая героиня ложится «молчать по горлышко в стихах».
Колесник — виртуозный стилист и безжалостный пересмешник; поэту подвластен звук в разножанровых сферах. Важные темы для автора: город, природа, одиночество, безысходность, назначения поэтического творчества. Среди персонажей лирики Колесник может встретиться как Карамзин, плачущий в Твери [с. 23], так и Константин Кинчев, бьющий «из танка по своим» [с. 31]. Отчётливый голос может принадлежать как мужчине, так и женщине. Лирический герой книги часто — «сумасшедший», блуждающий «меж Питером и Москвой» [с. 22], в чистилище Твери. «“Постиндустриальный” мир», о котором упоминается в связи с поэзией Колесник, конечно, есть первый, очевидный план, который, однако, неумолимо углубляется, разрастается, являя реципиенту новые, подчас эсхатологические смыслы.
Кира Павловна Османова
Поэт, переводчик, эссеист, преподаватель кафедры зарубежной литературы РГПУ имени А. И. Герцена. Член Союза писателей России, Союза переводчиков России, Союза писателей XXI века (Россия), Международной гильдии писателей (Германия)
Самая жесткая и честная книга
Пронзительная книга – правдивые, колкие, обжигающие стихи. Автор расположил их в трёх разделах, не дав им названий, просто обозначив эти разделы цифрами. По доминирующей тематике их можно было бы назвать: Город. Завод. Лирика. Но это очень условное разделение, потому что темы города и завода проходят от первых и до последних строк. Отмечу: собственно нет стихов о стихах, что так любят поэты, и это отрадно. Поэтессу волнует, тревожит, доводит до отчаяния жизнь провинции: её родного Ржева – «сирого городка» и соседской Твери – проезжего города между двух столиц: государственной и культурной. Любовь Колесник живёт, как все живут, в её заштатном городе: сажает картошку, которую «выкапывать не пришлось» – выкопали до неё, каждое утро спешит на завод: «Наступает труба. Заводская труба наступает <…> гамельнский альт трудового гудка…» «Я варила заборы, чифирь и джинсы / и хранила ваучер под замком», а ещё в девяностые: «На бумажках множились нули, / видики картинками манили. / Погранцы Володьку привезли / и в закрытом гробе хоронили». Всё как у всех, все это видят, понимают, переживают и… забывают. Просто они не умеют так сказать о своей жизни. И даже больше – у них нет такой потребности. Нет потребности и в её стихах: «Иди пинать свою балладу о злую поросль арматур». Ответ: «И я ложусь молчать / по горлышко в стихах».
В краткой аннотации к книге (всего два предложения) поэзия Любови Колесник определена как «презентующая индустриальные образы», «постиндустриальный мир». Справедливо. Жизнь в городе, в том числе лирической героини (прозрачно ясно – автора) подчинена заводу, вряд ли процветающему и перспективному, но кормящему, обеспечивающему полунищенское существование.
* * *
С утра в эфире марганец горчит,
исходит паром утлая теплушка.
Окоченев от холода, торчит
трава, как металлическая стружка.
С трубы кирпичной сплюнутый, с губы
дым улетает слиться с облаками.
Я собираю лом своей судьбы:
на месте сердца абразивный камень,
в спецовке тело, в голове кредит,
свобода в частоколе обрешёток.
И асинхронный двигатель гудит
усталой медью раненых обмоток.
Индустриализация сказывается на человеческом образе как роботизация:
Оставившие пробы
на сталях всех мастей,
идут рядами робы,
одетые в людей.
Спасение от рабства «промзоны» в следующей строке:
Лишь ты и водка-дура
Трагической «водки-дуры» в книге немало, впрочем, не больше, чем в жизни. А вот что такое «ты», т.е. я-автор? Неужели её кругозор, тематика и словарь ограничены? Об этом в стихотворении, которое, почти как все, без названия, но могло бы быть озаглавлено «Монолог редактора»:
* * *
Люба, давайте без мата, смертей, стаканов
водки, поменьше Сталина и войны.
Больше пейзажей, не надо быть слишком странной,
ходит молва, что вы пьёте или больны.
Женщине в сорок не стоит носить лосины,
штанги с гантелями тоже вам ни к чему.
Верно подайте лирику и Россию,
нужно красивое, не про суму/тюрьму,
не про вот это ваше – завод, работу,
трубы промзоны, мрак, безысходность, тлен.
Чтобы читатель, преодолев зевоту,
понял – поэзия нас подняла с колен.
Кто из молодых поэтов похожего не слышал?
Кстати, мата в книге, конечно, нет. А стихи о войне, в том числе цикл «Ржевская битва», написанный по воспоминаниям родных, всё переживших на этом легендарном плацдарме 1941–1943 годов, проникнуты такой болью, такими сострадательной памятью и преклонённым поминовением, что хочется сказать: так надо писать о войне не знавшим её, если смогут, конечно.
Теперь о ширине кругозора и интонации. Да, первое для меня безоговорочно светлое стихотворение встретилось на с. 63, то есть в середине книги – «Суббота. Солнце. Старый сад».
Люблю, любима. Дочь и мать.
Хожу под Богом. Верю в чудо.
И веточку хочу сломать,
и не ломаю почему-то…
Но сколько нужно доброты и чуткости, чтобы заметить и понять такое, мимо чего проходят все:
* * *
Не к пивняку, не к магазину
седой, растративший цвета,
идёт старик, несёт корзину –
в корзине стынет пустота.
И, остановленная жутью,
смотрю ему вдогонку я:
там, на сплетеньи мёртвых прутьев –
ни яблока и ни белья,
ни воздуха и ни пространства,
ни даже смерти взаперти.
Спрошу его, как не бояться
невыносимое нести.
«Спрошу» – она живая и неравнодушная – а он ответит? Ведь это драма и не только старости, одиночества, нищеты, а ещё опустошенности, сознания тупиковости жизни.
Также без ответа, только с просьбой, остаётся авторский монолог, обращённый, как читатель понимает, к Юрию Гагарину – народному любимцу, которому и по прошествии более, чем полувека, социальных, в том числе судьбоносных перемен, люди не перестали верить:
Юра, мы все поехали, зря ты на нас махнул –
не двоеперстно, рабоче-крестьянски, горстью.
Тебе хорошо, ты умер, а мы тут коптим страну
одну шестую – шестёрки, шестерни, гвозди.
На нас забивают, чтоб нас забивать в гробы, –
ты видел? Горы лысеют, леса редеют.
Юра, мы рассчитаны на если бы да кабы,
на работу за хлеб и радение за идею. <…>
Юра, ты правда видел – нет же там никого?
Юра, ты должен знать, тебя тоже, по сути, нету!
Но почему так погано, страшно так – отчего?
Юр, у тебя там блат. Попроси тормознуть планету.
А вот природа человеку уже не верит, и безголосый карась выговаривает богу за человеческие мерзости, за «затонувшие звонницы к северу от Шексны».
я уходил на дно ты вынул меня из мглы
я колебался в иле меркнущей чешуёй
и улетел за леской за ледяной шлеёй
господи я карась жабры мои красны
бой затонувших звонниц к северу от шексны
я проплывал сквозь воды глядя на облака
где оставляли люди бога без языка
тина моя рутина серый небесный снег
что же наворотил он этот твой человек
рыбья моя хребтина хрустнет такая страсть
я говорю спасибо господи я карась
Как тут не вспомнить «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина. Автор вообще очень начитан, имена Пушкина, Радищева, Карамзина, Блока, Цветаевой, явные и скрытые цитаты из них искусно и осмысленно вплетены и в сюжетику, и в метрику её стихотворений.
Раз уж мы затронули тему бога и веры, стоит кратко сказать и об этом в приложении к книге. В современной поэзии и вообще интеллектуальной жизни эта тема достаточно дискуссионна и не проста, способна навсегда развести инакомыслящих людей.
У Колесник Бог, Господь (со строчной или прописной буквы) упоминается всего лишь несколько раз в символическом значении высшего начала, к которому обращены скорее философско-риторические вопросы, а ангелов, которых так много в книгах, представленных на этот конкурс другими поэтами, порою даже вынесенных в заглавия их книг, практически у Колесник нет. Есть категорическое заявление:
Атеист я, бабушка, аметист.
Но сегодня, кажется, помолюсь.
Сегодня – это день памяти Ржевской битвы.
Несколько наблюдений над поэтикой этой книги. Она яркая и органичная по содержанию. Стих классический в отношении метрики и графически подчас не выявленной пробелами строфики. Следование современной подаче стихотворной речи выявилось в нерегулярно проводимом отказе от знаков препинания и заглавных букв даже в начале стихотворения, что может подразумевать объяснение интонационное – продолжающийся монолог, поток сознания, но всё-таки знак, например, тире, тоже интонационно выразителен и пояснителен, стоит ли этим пренебрегать?
В целом же техника стиха так точна и красива, что хочется это показать хотя бы на нескольких приёмах автора.
Как мы уже писали выше, некоторые тексты насыщены скрытыми цитатами, порой легко узнаваемыми.
Выйду вон на станции Змеиной –
не шуршит в полях велосипед.
Некому нести букет повинный,
потому что виноватых нет.
Широка страна моя родная,
а улыбка – шире чем страна:
в каждой бане – голая Даная,
в каждом дне – цыганская струна.
Тут вам и Рубцов, и Лебедев-Кумач, и чуть ли не Аполлон Григорьев. Первая строфа – явный перепев Рубцова, но всё стихотворение пронизано такою болью и отчаянием, что даже перепев общеизвестного и опошленного становится не пародией, а плачем.
Удивительное мастерство Колесник: ставить рядом, сталкивать семантически далекие, порой контрастные, иногда созвучные слова: «столичная глушь», «креозотно кричит электричка», «и мне тихонечко смеркается / и мне смертеется совсем», «повинуясь законам случных случайных чисел» и мн. др. Играет она и прямым и переносным значением слова, омонимами: «А сейчас пойду за штопором / и стаканом по пути / Радио играет что-то там, / только б в штопор не войти», «чай вприкуску налей и согрейся / не отравишься чай не сократ», «завод – не в смысле предприятие, / а в смысле – кончился завод», «все люди страшные и разные / собой мою смыкают жизнь / флажки протягивают красные / и просят – красным распишись», «Красные с белыми примирились в „Красном и белом“».
Мысль автора остра и жгуча, всегда эмоционально и четко выражена, поэтесса не увлечена формальными новациями, словотворчеством, но временами, когда ей надо, появляются неологизмы: «проходят человекоразные», «я не жалею, я ележиву», «яжемать», «для телевизороголовых», «кораблещущие сосны нас вмещающие насмерть» и мн. др.
Так же виртуозно вкрапливаются устоявшиеся фразеологизмы и всем памятные цитаты: «Лыко, что вязали, было в строку, / говорила со звездой звезда», «не по сеньке шапка, не то пальто», «Вот бы спрыгнуть — а куда? / Вот сюда — и пальцем в небо, / где горит, горит звезда».
Говоря о композиции стихотворений, хочется отметить продуманную выстроенность. Часто композиция кольцевая: что было заявлено в зачине, отзовется, обыграется в финале.
Еще одна особенность этой лирической книги: несмотря на сильное личностное начало, она не угнетает «яканьем», хотя многие стихи написаны от первого лица и передают состояние героини, но есть место диалогу, портретам незаурядных людей, например, грека, прижившегося на Руси, в маленьком городе Старица:
запасает дровишки по осени, правит крышу,
расписал кораблями в доме большую печь,
а ещё сидит и пишет, не спит и пишет:
загогулины – кто бы понял, о чём там речь.
Не поймут никогда.
Москвичи покидают дачи.
Если встретите мужика с бородой, с сумой
и тетрадкой в руках – пожелайте ему удачи.
В шестидесятых годах прошлого века, анализируя поэзию Некрасова, литературовед Б. О. Корман ввёл в научный оборот термин «чужая речь», т. е. неавторская, характеризующая героя. Такая речь в стихах у Колесник есть: забористые реплики друзей и соседей, рассказы бабушки об оккупации и спасении от смерти в годы войны и др. Её волнуют чужие судьбы, особенно судьбы детей. В книге два стихотворения о подростках. Одно – о мальчике, живущем в Твери, измученном «спешкой, / снегом, работой. У мальчика счастья нет», а есть пустой дом. Он слушает диск Успенской: «На Дерибасовской лето, кабриолет / розовый едет». «Он засыпает. Спать – это ведь не спиться», «Мальчику снится стареющая певица. / Мальчику снится, что он не один опять». О чём это? О волшебной силе искусства или об одиночестве, которое в юности острее переживается, кажется, что ты никому не нужен и так может остаться навсегда. Чтобы так увидеть и написать, надо такое пережить самой. Другой герой – школьного возраста.
В московском лицее с парадным лицом,
растерянный мальчик с неставшим отцом,
оставшимся где-то за тридевять зим
(нарядная мама идёт за другим),
несёт гладиолусы красных мечей.
Ропочущим голосом детский ручей
втекает в пространства престижных дворов.
Готов ли ты, мальчик? К чему ты готов?
Поднялся за лето на целый вершок.
Придет эсемеска: – Учись хорошо.
На алгебре корни, в ботанике пни.
А двойку отхватишь – исправь, не тяни.
И вот ещё, парень, не будь-ка ослом,
не путайся с девками на выпускном.
Дошли алименты? Четыре пятьсот.
Картошку копаю, таскаю осот.
Ну, в общем, ты помни – мужик неплохой
далёкий и грустный твой папка бухой.
Сын без отца, отец без сына. Будут ли они когда-нибудь вместе? Ведь они уже сейчас такие разные. Чем не острая, не социальная проблема? И сколько тысяч таких семей в России?
Вот такая женская лирика.
О книге «Музыка и мазут» можно писать много, она захватывает, будоражит, заставляет думать о самом главном – о жизни, о том – зачем, ради чего живем.
При этом в ней никакой публицистики, никаких однолинейных суждений и выводов, прямых обличений чего бы то ни было. Картинки тяжелой повседневности, размышления о них. Очень кинематографичные, недлинные стихи, кадр за кадром. Кстати, о названии. Ну, с мазутом всё ясно, его предостаточно: «Вечно течёт мазутом чёрная речка»… А где же музыка? Осталась за кадром? В душе? Стих не напевный, говорной, не споёшь под гитару. Да, упомянуты шлягеры, некогда модные группы, но это приметы времени. Попробуем дать предположительный ответ: музыка – в самих порывах писать, в творчестве: «стихи вы все во мне живете».
Эта книга находится в сильном отрыве от всех, поданных на конкурс. Мне бы хотелось закончить рецензию усечённой строкой Бориса Пастернака, предложив её как оценку поэзии Любови Колесник: «дышит почва и судьба».
Татьяна Сергеевна Царькова
Поэт, литературовед, архивист. Доктор филологических наук. Заведующая Рукописным отделом Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук. Член Союза писателей России
Очень точное название для этой книги. Сочетание несочетаемого? Может быть. Но иногда радужные переливы мазута в простой луже вызывают ассоциацию с музыкальными аккордами. И тогда исчезает несочетаемость, как в книге Любови Колесник «Музыка и мазут».
Любовь Колесник пишет не стихи о провинции, не благостные «письма из…», а рисует жестокую и правдивую Провинциаду. Там:
Цех притихший обесточен,
пропуска сданы.
В магазинах люд рабочий
покупает сны.
Там по дороге из Петербурга в Москву едет вечный Радищев:
Шаверма, шаурма... Бордюр, поребрик...
Радищев спит, кивая головой —
он так войдёт в нечитаный учебник.
Всё тот же мост, и там опять ремонт,
как в тысяча семьсот бог весть каком-то,
и бригадир пьянчуга, идиот,
мерзавец, вор; и тянется раскопка.
Здесь экскаватор водит крепостной,
и барин наземь харкает из «прадо».
Радищев, милый, выпейте со мной,
не откажите, нам обоим надо!
Там в этой «исчезающей провинциаде» страшно жить, но живут ведь.
Исчезающая провинциада,
ожидание ржавых пружин.
Не держи мою руку, не надо,
и добра на меня не держи.
Прямо некуда, слева помойка,
справа голубь сидит на вожде.
Одиночество, вечная стойка
ржавой стрелки в недвижной воде.
И там:
Некому нести букет повинный,
потому что виноватых нет.
Кто-то скажет, что автор, ужасаясь провинциальной жизни, почти любуется ею. Но истинную боль не замаскируешь, не спрячешь. И если из разводов мазута возникает музыка («Когда б вы знали из какого сора… Да, и музыка тоже!), это свойство настоящего таланта.
Провинциада-Атлантида Любови Колесник крепко сколочена, построена на точных, но, казалось бы, не на поэтических деталях. То есть на тех, каковые не принято считать «поэтическими». Здесь слышится и «далёкий гул станка стотонного», и кранам, козловому и мостовому, находится место. И как-то они уживаются с размышлениями о поэзии.
стихи не область подчиненья
а злое средство быть живой
где с башней скрещивают тени
и козловой и мостовой
Лирическая героиня книги чувствует себя частью жестокого индустриального мира. Она «цельнометаллическая, устойчивая, прямая», но все же признается, что «зима идёт, и чувствую — устаю». И уговаривает себя:
Не горбиться и не сутулиться,
суть не разменивать на медь.
Смотреть на лиственницу, улицу
и не ржаветь. И не ржаветь.
Приметы Провинциады – ржавчина, бетон, разруха. Ближний лес, природа изнасилованы человеком.
Лес остывает, словно дом чужой,
который брошен, как перед бомбёжкой.
Туман висит промозглой паранджой,
древесный спил белеет костной крошкой,
И любовь тоже мучительная, искореженная, как скрученные заброшенные рельсы. Но только ли это вина Провинциады?
На улице Тамары Ильиной
измучены ремонтом теплосети.
Мы на краю земли. Постой со мной,
поговори о вечности и смерти.
Коричневые трубные тела
чугунные лежат в осклизлых ямах.
Ты был другим. И я с тобой была,
и холод — был несильным и неявным.
Моменты света все же существуют. Но как они редки и кратки.
В старинном светлом городе Торжке
цветёт осока в маленькой реке.
Пылят дороги, кротко тлеют церкви.
……………………………………….
Так больно — но так правильно и надо! —
и сердце, переполненное адом,
под лепестками топится в реке
в старинном светлом городе Торжке.
А после всей этой страшной, замученной, истерзанной провинциальной действительности – цикл стихотворений «Ржевская битва». Стихи о войне сейчас (до очень недавнего времени) писать было трудно и даже как-то… неудобно. Вал псевдопатриотических стихов «к датам» грозил похоронить под собой немногие искренние строчки. А вот Любови Колесник удалось написать о войне просто, по-человечески, без пафоса. Конечно, в основе - воспоминания бабушки и других стариков, но это и то, что пока еще есть у нас в генах. Не буду цитировать, кто захочет – прочтет.
А вот это стихотворение приведу целиком. Ирония вообще-то свойственна автору, но обычно у нее трагический подтекст. Здесь, скорее, насмешливый. Что-то вроде пушкинского «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…»
Люба, давайте без мата, смертей, стаканов
водки, поменьше Сталина и войны.
Больше пейзажей, не надо быть слишком странной,
ходит молва, что вы пьёте или больны.
Женщине в сорок не стоит носить лосины,
штанги с гантелями тоже вам ни к чему.
Верно подайте лирику и Россию,
нужно красивое, не про суму/тюрьму,
не про вот это ваше — завод, работу,
трубы промзоны, мрак, безысходность, тлен.
Чтобы читатель, преодолев зевоту,
понял — поэзия нас подняла с колен.
Надеюсь, что Любовь Колесник никогда не последует таким советам «благожелателей». Ведь:
Нет никакого покоя, тем паче счастья,
есть только город, музыка
и мазут.
Наталия Анатольевна Перевезенцева
Поэт, прозаик, публицист. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Краевед, автор многих эссе и статей по истории Санкт-Петербурга, радиоведущая
Любовь Колесник нарушает правила сплошь и рядом, параллельно и перпендикулярно, логически и абсурдно (сохраняя притом подлинные традиции). С какой стати я должна придерживаться правил? Начну с середины. И книги, и статьи.
Итак, цикл «Ржевская битва».
Редко наш современник так умеет чувствовать и так точно свои чувства передать. Может, что-то читателю и не понравится, но ТАК написать о войне! Сразу выкладываю козырь, нет, не козырь: то, что находит отклик в наших сердцах.
Гноился глиной ледяной окоп
на месте сада; в горло било сердце,
как в землю заступ. Пот стекал на лоб.
И кто-то вдруг сказал:
— Смотрите, немцы.
Самая «сложная» - первая строка: аллитерация, перенос (и значения, и строки). Зачем? Затем, что по этим сочетаниям звуков «г», «л», «к» скользишь, как по глине, вязнешь и падаешь вместе с переносом во 2-ю строку («на месте сада»). А теперь, когда чуть не физически оказался внутри, поверил (нельзя не поверить движению) – все стало просто. Не только просто, но и скупо. Две последние строки – блестящее подтверждение. Просто, стилистически экономно. И страшно.
Дальше:
и каждый солдат, затыкая за пояс страх,
шептал, что он — ни в коем случае не умрёт,
домой полетит треугольник, а не квадрат,…
Уже не столь просто, но если даже не вдаваться в иные планы, хорошо и для простодушного читателя. Если чуть-чуть подумать, понятно, что страх затыкают за пояс как пистолет – да, не было такого, пистолет – личное оружие офицера, а не солдата, но это образно и зримо. А «треугольник, а не квадрат» - опять емко, экономно, динамично: треугольником без конверта складывали солдатские письма с фронта, квадрат – официальная похоронка, телеграмма или извещение в конверте.
Еще:
Страшной сажей вымазан белый бок
в церковь залетевшего голубка —
он по-человечески присмирел,
как по-человечески умирал.
Прямо-таки пастернаковская неслыханная простота, ни одного лишнего слова, и разбирать ни к чему, настолько явно, мощно и выразительно.
И последнее из этого цикла:
Непривыкшая белая кожа горит
и вскипает по краю футболки.
Борозда до заката. Немеет спина.
Глинозём на штыки налипает.
Дядя Коля, как думаешь, будет война?
Плюнет в землю, молчит и копает.
Та же «неслыханная простота», тот же чудесный выход в последних двух строках, но наконец-то появляется любимый прием Колесник: остранение («кожа горит и вскипает»). И само собой: бытие (читай, письмо) внутри языка («Борозда до заката» - ну да, то же «копаем от забора и до обеда»).
А теперь вывод. Почему автор нарушает правила? Потому что живет внутри языка, а, следовательно, сам эти правила устанавливает. Это не редкое, это редчайшее качество. Таких поэтов по пальцам пересчитать можно. Поэты такого ряда – не хозяева языка, они внутри, они – суть языка. И каким будет наш язык, зависит от них напрямую.
И, наконец, вступление.
О Любови Колесник я знала немного. Входила в шорт-лист Григорьевской премии… Мастер индустриального пейзажа… Увы, на ту Григорьевку я не попала, индустриального пейзажа не поклонница – живу я в нем. Посему прочла до сей поры 2-3 стихотворения в соцсетях, из-за той же Григорьевской премии. Тем сильнее было удивление, когда взялась за книгу. Оказывается, поэт такого масштаба живет здесь и сейчас, а я прозевала! Как так? Ладно, это лирика. С лирикой у Колесник – большой вопрос. В том смысле, что лирики (или эмоциональной антилирики), которой ждут от поэтессы (от меня не дождетесь определения «поэт», разошедшегося с тяжелой руки Марины Ивановны или ужасного феминитива «поэтка», потому что есть усвоенное русским языком слово «поэтесса», ничем себя не опорочившее). Так вот, лирики в сегодняшне-вчерашнем понятии (ожидаемой от поэтессы) в этой книге нет, не ищите! И не потому, что пейзаж индустриальный, а не пасторальный или еще какой другой трогательный. Но есть лирика в первоначальном значении, первозданная, т.е. «вид поэзии, выражающий чувства и переживания поэта».
С индустриальным пейзажем у критиков проблемы, как выяснилось. В каком-таком сити возможно подобное:
В этой серой башне хранили силос
те, кто нынче умерли-постарели.
А земля незыблемая такая,
как при Пересвете и Челубее.
Я встаю на утопленный в поле камень,
и ему не делается больнее.
Но «индустриальный» понятней урбанистическому нынешнему читателю. А дело-то в том, что Колесник – мастер пейзажа. Просто пейзажа, ни городского, ни деревенского. Вспомним, что такое пейзаж. Это не цветочки-березки, а точное описание окружающего, открытого пространства, хорошо бы еще эмоционально окрашенного, оправданного! Честно признаемся, что частенько пропускаем пейзаж. Замедляет, неинтересен. У Колесник интересен и значим всегда, а местами еще и мифологичен.
Обещала вернуться к любимому приему: остранению.
Не держи мою руку, не надо,
и добра на меня не держи.
Автор «переворачивает» условно-изначальный смысл, разрушает идиому, широко пользуется остранением – этот прием нечасто встречается, а у Колесник один из любимых (как следствие: одно сказуемое на несколько подлежащих - меняя смысл внутри предложения).
Если искать аллюзии и цитаты, можно обнаружить несочетаемых Рубцова, Бориса Рыжего, Н. Олейникова. И даже Дм. Минаева:
По льду набрякшей чёрной речки
бежит собака, как Дантес.
Колесник отражает то, что есть, не приукрашивая, и переживает события явления, «пережевывает», трансформирует – как язык. А вот и архискупое словесно драматическое сгущение динамики по Грибоедову: («Час ехать спать ложиться»):
Я петляю по прямой.
Негде выспаться остаться
и не хочется домой...
Изредка у Колесник встречаются четкие сюжеты – и это бывает прекрасно.
Ну, что добавить? Мастерские рифмы, безупречный слух, нетривиальные, но логичные образы: «скворцы забиваются в небо как дюбеля» - без запятой, т.е. «в качестве».
Вывода не будет: если не сформировался в процессе чтения, о чем и говорить.
Татьяна Георгиевна Алферова
Поэт, писатель, член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Председатель Пенсил-клуба. Главный редактор издательства «Геликон Плюс»
ПРИРОЖДЕННЫЙ ИЗОБРЕТАТЕЛЬ
Велимир Хлебников когда-то разделил человеческий мир на изобретателей и приобретателей. Поэт Арсен Мирзаев — однозначно из первых. Изобретений, совершенных им в сфере современной поэзии немало — они есть и в новой его книге «Медленное. Плавное. Неотвратимое».
Причем, если у других поэтов изобретения зачастую свершаются с тяжестью и душевным скрежетом, у Арсена это происходит естественным образом, по-моцартовски легко, в буквальном смысле, играючи. Как точно заметил в предисловии к книге Андрей Полонский: «Арсен в стихах, даже самых печальных и серьёзных, играет, но не словами — а со словами. То есть язык, речь в этих текстах становятся полноправным партнёром и собеседником автора, который не прекращает своего рода диалог, а иногда даже поединок с языком».
Иногда поводом для игры может стать то или иное затёртое устойчивое выражение, и тогда из него, прочитанного по-другому, начинает произрастать нечто яркое и чудесное. Если есть «тонкие лирики», то почему не быть «лирикам корпулентным» и «лирикам средней упитанности». В мире, созданном поэтом, они вполне уживаются, и каждый лирик пишет о своём. В нем есть место и словотворчеству: его населяют запреклоны, барышни -поэтизанки, врачи-словоправы и прочие удивительные персонажи. Там написан эпос Метриада и текст под названием «Вопрекиндер».
Книга полна воздуха и динамики — умение работать с формой, классическое, футуристическое, обериутское наследие впитано и переработано автором в новую стихотворную материю. Арсен умеет говорить легко об очень серьезных и совсем не шуточных вещах.
Что же касается формы, то в книге встречается стихотворения, написанные как верлибром и гетероморфным стихом, так и более традиционными размерами:
Полжизни прожили во тьме.
На что нам свет? — милей во тьме-то.
Рассвет забрезжит — и в уме
Смятение... Зачем нам это?
На что нам эта четкость линий
Лица возлюбленной, скажи,
Из тьмы веков возникший Плиний?
И покажи иную жизнь,
Где всё неясно, шатко, зыбко,
Где чувства все приглушены.
Она. Её полуулыбка —
Лишь эхо полутишины…
Стихотворения Арсена благодаря естественности речи, а зачастую и афористичности, легко запоминаются:
— заткнись!
— заткнулся.
— запнись!
— запнулся.
— зажгись!
— зажёгся.
— гори!
— сгорел.
вот как
в послушании
я поднаторел…
Арсен Мирзаев — признанный мастер такого поэтического жанра как палиндром. Неудивительно, что палиндромическе стихи можно встретить и здесь:
— у! живу я! и рад.
— о, полетай!
— а тело?
— подари (я увижу)!
Или такой, посвященный композитору и поэту Сергею Осколкову:
и капи…
и капи…
и капитан Осколков:
во! — клок сонат!
и паки…
и паки…
и паки…
В книге вообще много посвящений — и живым, и ушедшим: благодаря изобретениям автора, те и другие существуют и сосуществуют «в милой симпатичной, огромной, но прозрачной и воздушной вселенной». Константин Вагинов гуляет по потустороннему Петербургу с Евгением Звягиным, и город-призрак обретает плоть. Жизнь есть и здесь, и там: «…Кто в этот/ лучший из миров/ попал/ он вовсе не пропащ/ а зрящ/ и внемлющ…» Или вот такое, короткое, стоит его привести целиком:
в крайнем случае —
умрём
в бескрайнем —
воскреснем.
Даже Асе Павловне, «шерстяной девушке, /свернувшейся клубком/на моих/ коленях…» во вселенной Мирзаева есть место. Ну и, конечно же, тому «медленному, плавному, неотвратимому», что стало названием книги, что можно почувствовать лишь остановившись, наблюдая и слушая, что ни «жизнью не смертью не называется». Куда уж без него!
Дмитрий Анатольевич Григорьев
Поэт, прозаик, член Союза российских писателей, Союза писателей Санкт-Петербурга, Санкт-Петербургского отделения Международного ПЕН-центра
Александр Танков пишет стихи уже более полувека, выпускает, я не помню какую по счету, книгу стихов, имя его прочно ассоциируется с петербургско-ленинградской поэтической школой. Недаром он ученик одного из лучших поэтов нашего времени Александра Кушнера. И, как мне кажется, Александр Танков, достойно следует заветам своего учителя, одновременно развивая и дополняя их.
Петербургско-ленинградская поэтическая школа. Среди черт, присущих ей, как известно – сдержанность, внимание к деталям, связанное с тем акмеистическим «мостиком» от Серебряного века до наших дней, который удалось перекинуть Анне Ахматовой. Вот и в своей новой книге «Неполная октава» Александр Танков отдает дань традиции. Казалось бы, что можно увидеть из больничного окна, когда все мысли о себе, о своем самочувствии, о грозной болезни. Но поэт и в страдании остается поэтом. И видит окружающий мир немного по-другому, ярче, подробнее.
Ворона сушит крылья мокрые
На ветке ниже этажом.
Густым кармином, хмурой охрою
Больничный сад преображен.
Одна сосна скрипит и горбится,
Как будто сетует о том,
Что от дверей второго корпуса
Уходит женщина с зонтом.
Нас не обманешь яркой внешностью,
И осень долго смотрит вслед
С такой непоправимой нежностью,
Как будто смерти вовсе нет.
Сдержанность… Легко ли оставаться сдержанным, особенно, когда речь идет о любви. Легче закричать. (Не знаю насколько уместно будет вспомнить здесь знаменитый трактат Г. Э. Лессинга «Лаокоон или о границах живописи и поэзии», в котором немецкий поэт утверждает, что неумеренность в чувствах свойственна варварам, а сдержанность – благородным грекам.) Александр Танков явно склоняется к греческому образу мышления.
Пусть уходят тусклые дни, как в песок вода —
Чем скорее, тем лучше. В беспамятство, в перегной,
Потому что любовь невозможна, и никогда
Я не стану тобою, и ты не станешь мной.
И еще:
Я — это не я. Когда я говорю — я, это значит — ты,
Это значит — черные от ночного дождя кусты,
Ночь, разорванная молнией, как рубаха,
Недоучившаяся у Рембрандта или у Баха,
Вырывая признание у хаоса и темноты.
В книге «Неполная октава» Александр Танков также обращается и к одной из своих любимых тем – природе, ее таинственной жизни, так схожей с человеческой. Казалось бы, традиционное для русской поэзии отношение к природе. Помните, как у Тютчева?
«В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...»
И в стихах Танкова июньская гроза неожиданно становится несчастной женщиной, но не той, которая Отелло «за муки полюбила», а скорее гречанкой Евдокией, выданной замуж за арапа Петра Великого. Впрочем, имя Дездемоны остается, так что литературная ассоциация приобретает еще дополнительную глубину.
Грохоча ступенями всамделишного трапа,
С облаков спускается июньская гроза.
Разрыдалась — замуж за ревнивого арапа,
За море, за дело, за глаза...
Раскричалась — если дож, то можно, значит,
Варвару — единственную дочь?
Слышишь, как скулит, изнемогает, плачет
Белая как Дездемона ночь...
Если дож, то — дождь, вся лиственная влага,
Весь запас соленых, невесомых слез,
Дрожь листвы, рыданье, трепетанье флага,
Расставанье, ставни, стук колес,
Форточка, платок, от слез промокший, Яго,
Ночь, гроза стихает, лунный плес...
Лирические стихи Танкова каждый раз поражают меня внутренней силой, неожиданной сдержанной страстностью – и это при отсутствии каких-то запредельных технических уловок. Нет, поэт остается верен классическому русскому стиху, петербургской школе, но внутри этого стиха он ищет новые выразительные средства, используя фонетическую изнанку слов, чтобы передать их двойные и тройные смыслы и тем самым придать стихам объемность и многоплановость. И при этом, как он сам признается:
С возрастом всех тянет почему-то
К вздорной и пристрастной простоте.
Тут я согласна и не согласна с автором. Ведь одно из самых прекрасных и простых стихотворений книги, написанное как бы на выдохе, без пауз и остановок, вздорным, да и пристрастным, никак не назовешь:
Вся жизнь — прощание, прощание,
Прощание с самим собой.
Несбывшееся обещание,
Обрывок неба голубой.
И роща нищая, шуршащая,
О чем-то с ветром говоря,
Сырое курево крошащая
В дрожащих пальцах октября.
Твердящая, как завещание,
Раскинув мокрые крыла,
Что жизнь — прощание, прощание,
И что она прошла, прошла.
И последнее. Мне кажется, не требуется доказательств, подтверждающих уровень поэзии Александра Танкова. И его новая книга «Неполная октава» - блестящее тому подтверждение. Мое мнение – она заслуживает высочайшей оценки. Ведь в его стихах мы узнаем:
Весь этот мир, живой и страшный.
Зато и страшный, что живой.
Наталия Анатольевна Перевезенцева
Поэт, прозаик, публицист. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Краевед, автор многих эссе и статей по истории Санкт-Петербурга, радиоведущая
Александр Танков «Неполная октава»
Александр Танков, безусловно, один из лучших современных поэтов, и не только в масштабах Петербурга. При этом нельзя сказать, что он так уж сильно популярен и известен невзыскательному читателю, пусть его высоко ценят в узком кругу истинных любителей поэзии. Танков не пишет на «модные» темы, не преподносит как откровение навязчивые трюизмы, «хуже того», не поучает читателя и не выводит мораль. А вот это, последнее, по неведомым причинам, пользуется нынче спросом и даже искренней любовью определенных читателей, хотя по логике должно бы, наоборот, отвращать. Танков не пишет о политике, не пишет о сиюминутном, лишь о вечном, создавая его из частного, из примет времени, собственных привычек, доходя до высокого, даже планетарного обобщения. Вот пример такого обобщения, мастерски подчеркнутого деталями в последней строке, где привычный для зимы образ «ледяные руки» поставлен рядом с немыслимым (на первый взгляд), неожиданным «почерком армейским» этой зимы:
На каком языке дышу, на каком целую,
На каком языке, задыхаясь, тасую звуки,
На каком языке не люблю эту зиму злую,
Ее почерк армейский, ее ледяные руки?
Чем же хорош этот «почерк армейский», почему словосочетание вызывает мгновенный отклик, привлекает внимание? Что это вообще такое? Какой он, этот почерк? Четкий? Нервный? Или может, безапелляционный – тут уже почерк смешивается с тоном. А хорош он тем, что у каждого свое собственное представление и своя трактовка данного словосочетания. Так читатель становится соавтором, вовлекается в стихотворение, в игру и переливы смыслов и образов. Ведь зиму мы представляем по-разному, и тут уже переход от общего к субъективному.
Последняя строфа этого же стихотворения продолжает собирать «армейские» образы и ассоциации:
Кто опять в шутовской шинели шагнет на сцену —
Так темно, что уже самого себя не вспомнишь,
И лицом в темноту влетев, как в глухую стену,
Словно кровью, неполной октавой рот наполнишь.
Аллитерация в первой строке шуршит и мешает двигаться, как шинель не по росту, спотыкаясь, как о порог, сочетанием «с» и «ц» в «сцене». Избыток «с» во 2-й строке ощутимо передает свойства темноты, направляя к 3-й труднопроизносимой строке – так в темноте и передвигаются, и эпитет «глухая» может с тем же успехом ассоциироваться с темнотой, не только со стеной. И после этого чудесный и страшный итог 4-й строки: реализованная метафора, смещение и смешение планов. Это лишь первое стихотворение книги. Остальные, так скажем, не «проще».
Стихи Александра Танкова вообще не самое простое чтение; возможно, и это в том числе мешает оголтелой популярности. Стихи Танкова взыскательны, они требуют не только соучастия, но и знания классической поэзии, требуют слуха. Нельзя получить удовольствия от чтения, не выучив алфавит. Так и здесь: чем лучше «слышишь», тем больше удовольствие. У Танкова часты отсылки к Анненскому, Мандельштаму, Александру Кушнеру. Не только смысловые – это с первого взгляда легко опознать. Отсылки самим построением фразы, грамматические отсылки. Иные лишь намеком, например, словосочетанием «по кремнистому пути» - это уже Лермонтов («Сквозь туман кремнистый путь блестит»). Можно найти аллюзии на стихи Блока, даже Андрея Белого. Но, повторюсь, это для сведущего читателя, для «усиления удовольствия», это иной уровень. Потому что и без этого, в принципе, можно, и без этого – хорошо.
Эпитеты у Танкова часто маскируются под оксюмороны, но это псевдооксюмороны, точные и продуманные:
Январь кипит энтузиазмом,
Живым, как медный купорос,
И бредит праздничным маразмом
Металлургический мороз.
Если в стихотворении встречается вывод, он парадоксален – и тоже, лишь на первый взгляд. Вывод, разумеется, без морализаторства:
Потому что всего ужаснее — что мечты
Непременно сбываются, даже когда не ждешь.
И еще одно удивительное свойство стихов: неожиданная, печальная, романтическая какая-то ирония. Наследие постмодернизма – практическая невозможность говорить о высоком без иронии, страх пафоса до колик, до головокружения. Ирония Танкова иная, тоньше, полушепотом:
Приступ Шопена, наплывы мигрени,
Желтое облако света ручного,
Детское плечико чахлой сирени,
Речь посполитая сада ночного.
Сколько больших, дорогих, незнакомых
Ломится к нам из волшебного круга,
Руки ветвей и глаза насекомых —
Как же они понимают друг друга!
Я даже не о «детском плечике» сирени, не о поразительно точной шелестящей «речи посполитой» ночного сада. Не о волшебных двух последних строках со знакомым псевдопарадоксальным выводом, со сведением в один ряд анатомии («руки ветвей и глаза насекомых») жителей за окном. Я об отношении к этим жителям: «больших, дорогих, незнакомых», где любовь к миру, к жизни (обобщение) обнаруживает себя щемящей иронией. Потому что для поэта, что ночные бабочки-жуки, что кусты-деревья одинаково большие (далее по строчке), одинаково важные. Да, это то самое преображение, и масштаб его объектов здесь неважен, речь о явлении. И если одним словом описывать происходящее в данном поэтическом мире целиком, а не в отдельном стихотворении, этим словом будет - преображение.
Татьяна Георгиевна Алферова
Поэт, писатель, член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Председатель Пенсил-клуба. Главный редактор издательства «Геликон Плюс»
Появившийся на литературном горизонте Северной столицы и переехавший из Караганды в 1999 году Владимир Шемшученко сразу стал заметным явлением. С тех пор из-под его пера вышли 15 книг стихотворений, последняя из которых – книга избранных стихов «Мысль превращается в слова», на мой взгляд, заслуживает особого внимания. Владимир Шемшученко открыл свою книгу резким парадоксом: «Слово было в начале. // Страшным будет конец. // Зачеркнёт одичанье // Милосердный свинец». Его лирика отличается не только парадоксальностью мысли, обретающей порой афористическую чёткость и ёмкость, но и глубиной текста, смещением в конкретном образе предметных и художественных плоскостей, а также притягательной естественностью стиха, удивительной экспрессией и филигранностью речи:
И кажется, что зла на свете вовсе нет,
Зато добра вокруг – невыпитое море:
И от костра дымок, и яблоневый цвет,
И соло василька в большом цветочном хоре…
Гармония и умиротворённость, разлитое вокруг спокойствие, да и «Россия – это тишина». Наслаждайся блаженством, поэт, наливайся добром – что ещё нужно? Но он, словно в пику душевному комфорту, ввергает себя в схватку на сопротивление:
А я всё хмурю брови
И лезу напролом.
Поэзия без крови
Зовётся ремеслом.
Поэт не боится писать на самые острые, болезненные и опасные темы:
Южный ветер хохочет в трубе водосточной,
По-разбойничьи свищет и рвёт провода…
Всё назойливей запахи кухни восточной,
Но не многие знают – так пахнет беда.
Немногие пишущие решатся сегодня так же отважно пройтись по острию ножа… А коли рискнут и найдут смелость сказать о наболевшем и накипевшем без прикрас и экивоков, то сполна ощутят на себе пресловутое общественное мнение:
Помни, что твой кумир –
СЛОВО, но не словцо…
И удивлённый мир
Плюнет тебе в лицо.
И как поступить поэту? Утереться, попытаться плюнуть в ответ или озлобиться и улиткой замкнуться в раковине вселенской обиды? Нет, писать стихи – на разрыв аорты, словно в последний раз:
Мысль превращается в слова,
Когда, безумием объятый,
Ты слышишь, как растёт трава
Из глаз единственного брата,
Когда ночей твоих кошмар
Впивается в неровность строчек,
Когда о край тюремных нар
Ты отобьёшь остатки почек,..
Стержневой образ книги – Россия, воспринимаемая как первородная духовная и нравственная ценность, а не только как географическое пространство. Поэт, принимая все радости, печали, ошибки и прозрения своей Родины, все извивы её исторического пути, сумел найти для выражения своей любви такие настоящие слова, какие мало кто находил до него: («Как сладко сказать тебе: “Здравствуй!” – // На русском своём языке»). И, конечно, ищет в споре с ней истину, которая «в том, что не ты права, // А в том, что не прав я».
В памяти поэта навсегда сохранились места, где ему выпало родиться, побывать, пожить, поработать. В родной Караганде он, как и другие мальчишки, не жалея себя, бился «за первое место в пацанском строю» и «изучал родную речь // По синим лагерным наколкам» (фоном маячит печально знаменитый Карлаг). А ещё здесь «улицы в храм не приводят. // Да и храмов самих в этом городе нет».
Романтично и свежо описание горных красот Дигории, местности в Северной Осетии, в одноимённом цикле:
Здесь воздух октябрьский чуть горчит,
И тянется, словно мёд.
И слышно, как сердце земли стучит,
Покачивая небосвод.
Конёк Шемшученко в поэтике – содержательно плотная деталь. Так, в две строки втиснута вся суровость Заполярья: «Ненасытная печь за поленом глотает полено. // На исходе апрель, а в тайге ещё снега по грудь». В крае вечной мерзлоты выковывается особый тип человека закалённого, презирающего житейские условности:
Тишину потревожил испуганный рокот мотора.
Не иначе сосед мой –
рисковый бывалый мужик –
До того одурел от безделья и бабьего вздора,
Что по рыхлому льду
через реку махнул напрямик.
Поэзия В. Шемшученко – сплав философского, исповедального и гражданского начал. Поэзия и гражданственность здесь настолько органичны и неразделимы – и идейно, и эстетически, что одно будет ущербно без другого.
Наиболее ощутимо перепады лирического настроения, тонкие полутона чувств В. Шемшученко воссоздаёт средствами природной живописи, объединяя их мотивом прекрасного, поскольку «никто на земле не дерзнёт прозываться поэтом, // Не постигнув величья дарованной нам красоты». Она для него во всём: в угасшем костре, в россыпях звёзд и свете луны, в лучах рассветного солнца, в ночном спокойствии реки, цветении лугов, в заснеженном кусте калины, подобранном на улице грязном котёнке и даже в хлёстком ветре и вьюге… «Снега! Побольше снега! // Это зовётся – Русь!» Снег – пленительная черта русского пейзажа и один из культурных символов России – частенько гостит в его медитациях и зарисовках, наделяя их образный строй оригинальными ассоциациями:
…Соседи достали лопаты.
И выгнали снег со двора.
А мой – развесёленький, вкусный –
Лежит себе, радует глаз.
Хрустит на зубах, как капуста –
Впервые, сегодня, сейчас!
И ещё снег – «нетающий словесный русский…» В привычных пейзажных деталях всех времён года В. Шемшученко находит изумительную красочность и выразительность: «капельки васильков, искорки иван-чая», «это корова-луна // тучу поддела рогами», «и стоял безответным вопросом сурок у дороги», «как спящая женщина, дышит проталина // С лиловым цветком на высокой груди», «по улице ходит ноябрь с глазами бездомной собаки». Можно долго рассуждать о художественной стороне таланта поэта, приводя в качестве доказательств немало блестящих стилевых решений.
Цикл «Марине» создан в лучших канонах русской любовной лирики; каждое из его стихотворений переливается искрящимся сплавом нежности, чистоты, самоотречения: «Ничего я тебе не скажу. // Я тобой безнадёжно болею. // Я желаю тебя и жалею // И дыханье твоё сторожу». Бережно, с предельной откровенностью поэт шаг за шагом раскрывает и живописует неповторимые нюансы всевластной и трепетной любви к жене – Женщине и Матери, обретая единение с ней навсегда, даже в грядущей скорби:
И когда в небеса позовёт нас дорога…
Не хотел говорить, но сегодня скажу:
Если первым уйду – проводи до порога.
Если первой уйдёшь – я тебя провожу.
От страницы к странице отчётливо выделяется петербургская тема, и с полным на то правом можно говорить о «Петербурге Шемшученко». Для него он – «город Гамлет», в облике которого мелькают изюминки-«безуминки», подчёркивающие уникальность как самого Петербурга, так и образного воплощения его материальной и духовной сущности; вместе с поэтом мы учимся «по слогам этот город читать»:
Ветер пьяную девку целует взасос.
Утонула в заливе луна, как монета…
Город Гамлет! Ты задал простейший вопрос,
На который никто не придумал ответа.
Петербург многолик: то по-северному неподвижно-ледяной («Ноябрь совсем одекабрел // в Неву вморозил сухогрузы»), то резвится в метельном полёте («Машет крыльями вьюга, и перья ломая, кружится // И отчаянно бьётся в колодце двора, как в силках»); порой мрачно-непривлекательный («Рядом кашляет город – он пахнет тоской и тюрьмой // И ещё недержаньем горячей воды в теплотрассах»). Но при этом все эти стихи пронизаны любовью – высочайшей любовью поэта к городу:
Мой нежданный единственный друг,
Я давненько по свету скитаюсь,
Но тебе я сегодня признаюсь:
Я тебя полюбил, Петербург!
На литературных просторах мало отыщется сегодня тех, кто, как Владимир Шемшученко, выходит к читателю с честным, животрепещущим, зрелым словом и готов дальше без остатка отдавать себя великому и многотрудному служению русской поэзии и России.
Екатерина Владимировна Полянская
Поэт, переводчик с польского и сербского языков. Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийской премии искусств «Созидающий мир» – 2020
«Сейчас, когда многие в мире возводят стены, разъединяющие страны, мы строим мосты, соединяющие культуры»
